Эшелон на Самарканд

— Шиш тебе, дед! — Деев сложил раненую ладонь в твердый кукиш и выставил на Буга; и другую руку, с зажатым револьвером, тоже выставил. — В этот раз помешаешь — пеняй на себя. И убери инструменты свои, от них в голове звон. — И тебе — шиш! — повел кукишем, направляя его то вправо, то влево, в самую густоту ночных теней по углам лазарета. — Никого тебе больше не отдам! Лучше сама выходи. Все одно найду.

На нарах у Джульетки Бланманже — нет ее. И под нарами тоже. И под одеялом у Леши Три Тифа. И под лавкой у Нонки Бовари. Дети лежат, еле дышат, синевой аж светятся. А смерти рядом — нет.

— Не тереби больных, внучек, им и без тебя худо!

У Голодного Гувера — нет. У Ченгиза Мамо — нет. У Овечьего Ореха — тоже.

— Не приближайся, дед! Знаю все твои фокусы — цапнешь сзади, как медведь, и оружие отнимешь. А мне сегодня дело сделать надо — найти ее.

У Пинкертонца — нет. У Козетты — нет…

— Ему нужен свежий воздух. Откройте дверь, сестра!

— Стоять на месте, сестра! Дверь не открывать. Я сам открою, сам! Не то сбежит.

Дверь. Площадка. Хлоп! Снова дверь. Хлоп!

И вот он уже в соседнем вагоне.

А инструменты медицинские всё звенят колоколами, то в одном ухе, то в другом — так и не выкинул их дед, ослушник. И руки дрожат, едва револьвер не роняют.

Где же ты прячешься, трусливая? Выходи!

Кто это визжит? Уж не ты ли? Нет, всего лишь дуры сестры.

Кто это убегает, весь в белом? Нет, опять не ты, кто-то из детей.

Что это за грохот? Да это же я сам только что выстрелил — в потолок.

— Где ты, сука?!

— Я здесь, — голос рядом.

И вот уже стоит она — высокая, прямая. Близко. Смотрит.

Деев приближает лицо, но столь ярок лунный свет — или густ пороховой дым? — что не разглядеть ничего — как ваты в глаза напихали.

— Пойдем за мной, — говорит она.

Он втыкает револьвер ей в грудь — ствол упирается во что-то упругое, сильное, вполне телесное.

— Не теперь. — Она кладет прохладные пальцы на его сжимающий оружие кулак и властно тянет вниз.

Деев подчиняется: теперь-то уж ей никуда не деться, пусть покомандует чуток. Она берет его за кисть — как берут капризного ребенка, чтобы вывести из комнаты, — и ведет за собой. Они шагают вдвоем — через вагоны, через площадки, через вагоны, через площадки — и скоро оказываются в какой-то очень знакомой комнате. Большое зеркало ползет вбок, отгораживая пространство и наполняя его лунным светом. Щелкает замок.

— Теперь. — Он снова втыкает в нее револьвер.

— Посмотрите на меня, Деев, — говорит она. — Вы меня узнаёте?

Знакомая женщина стоит перед ним — в накинутом поверх исподнего бушлате. Всклокоченные волосы кудрявятся над макушкой. Одна щека смята со сна.

Он кивает: узнаю. Узнаю тебя, Белая. Да и всё узнаю: и купе наше штабное, и диван в нелепых цветах, и гармошку. Узнаю всё.

Снаружи легонько стучат.

— Как вы, комиссар? — спрашивает фельдшерский голос.

— Полный порядок, — отвечает Белая громко, не открывая купе. — Всем идти спать.

Не сразу, но через минуту шаркают шаги — удаляются по коридору. Голосов не слышно, видно, люди расходятся молча, обмениваясь одними только взглядами.

Стыд накатывает резко — как и боль от заноз в ладони, как и боль в подвернутой ступне. Стыд и боль — одинаковой силы.

Эх, если бы только рядом была Фатима! Тогда бы — упасть на колени, обхватить руками мягкое женское тело и утопить в нем пылающее лицо, утопить этот несносный стыд — подышать судорожно, поскулить от смущения или даже всплакнуть. А сейчас?

Деев кладет револьвер на стол — металл звякает о лаковую поверхность. Затем садится на край дивана и, глядя в пол, зубами выдирает из ладони занозы — в ранках набухают красные капли. А пальцы-то по-прежнему дрожат, будь они неладны!

— Давайте-ка лучше я. — Белая присаживается рядом, берет его подрагивающую руку и так же, зубами, вынимает из-под кожи впившиеся щепки.

Проступающую кровь — слизывает. А поверх — целует долго. И еще, еще.

Нельзя, невозможно — и так уже стыдно, аж загривок пылает!

Не стыдно. Можно.

Позже, после — когда схлынет стыд!

Нет, сейчас, непременно.

Не хочу и не стану!

Станешь. Будешь. Теперь.

Она приникает к нему властно, и он подчиняется — опять, в десятый и сотый раз…

— Из жалости ты со мной? — спросил Деев много позже, когда они устало лежали рядом, едва умещаясь на диване.

Руку саднило едва заметно, а подвернутая нога и вовсе перестала ныть — боль ушла. И стыд ушел — удивительным образом. В груди было легко. И в голове — легко.

— По расчету. — Белая поднялась и пятерней начала энергично расчесывать сбившиеся кудри. — Мне нужно, чтобы вы до Туркестана эшелон довели. Чем могу, тем и помогаю.

Уж лучше б молчала!

— Не совестно признаваться-то? — Деев хотел обидеться, но обида никак не закипала — на сердце было спокойно и чисто, как телу после жаркой бани.

— Совестно детей посреди ночи будить и револьвером пугать. — Стала перебирать разбросанное по полу исподнее в поисках своего. — И голову на середине маршрута терять совестно.

Нет, не брали нынче Деева ехидные слова — обретенную в душе умиротворенность поколебать не могла даже язва-комиссар.

— Я не потерял. Наоборот, сейчас только все и понял по-настоящему.