Эшелон на Самарканд

Дети — у оконных стекол, на вагонных площадках и на вагонных крышах — следили за размеренным движением воды: на многие метры вперед… и на многие метры назад… вперед… и назад… и голоса делались тише, уже не орали, а выдыхали откуда-то из живота, в такт катившимся волнам:

— Мо-о-о-оре!

Команды машинисту не было, но, когда состав замедлился и замер на путях, никто не удивился. Да и не могло сейчас произойти ничего иного с поездом и его насельниками, а только эта остановка у моря.

Деев остро почувствовал, что в эти мгновения все в эшелоне: и дети, и сестры, и даже не видный никому машинист, — все ощущают одно. Невыразимое словами. Непередаваемое ничем, а только молчанием перед лицом этой необозримой глади, что многие недели была мечтой и сном, а теперь стала явью.

Безмолвно смотрели дети на вечные воды Арала. Минуты эти были плотны и сладки — такие не забываются, как бы ни был мал или слаб человек. А море говорило с людьми — шуршало волной о волну, волной о песок. Звало.

Деев уже знал, что на зов откликнутся все, до этого оставался всего-то вздох или два. Но никто не решался первым спрыгнуть на берег и первым нарушить тишину. Помощь снова пришла из машинной будки: гудок заревел беспрекословно — впере-о-о-од!

Дети повалились из дверей, словно вагоны опрокинуло, — горошинами заскакали по песку, швыряя в воздух белые рубахи. В море падали уже голышами — раскинув руки, визжа и жмурясь и позабыв про всяческое стеснение перед сестрами. Рубахи птицами летели к эшелону, приземлялись на шпалы и устилали их, как снегом. А из прибрежных зарослей испуганно поднимались в небо настоящие птицы — их испуганные крики мешались с ошалелыми криками ребятни, усиливая общий восторг.

Сестры заходили в воду одетыми: скидывали обувь и забредали в волны — кто по колени, а кто и глубже, — чтобы остановиться и долго стоять, смеясь над колготившейся ребятней. Мокрые юбки облепляли тощие ноги сестер, брызги мочили волосы, придавая женщинам нелепый и неопрятный вид, — и не было сейчас для Деева ничего прекрасней, чем эти усталые лица, облитые водой и слезами радости. Портниха взвизгивала по-поросячьи. Попадья протянула руки к небу, запрокинула лицо, застыла столбом — сделалась похожа на огородное пугало. Библиотекаршу расшалившиеся пацаны уронили в воду, и она верещала непрерывно, поднимаясь на ноги и снова падая под напором неукротимой детской энергии. Всех люблю, понимал Деев. И всех прощаю: попадью-изменщицу, язву-комиссара, деда-отрицателя — всех.

Комиссарские кудри светлели далеко в море — Белая плыла быстро и ровно, точными движениями рук направляя тело все дальше, на глубину. Буг, наоборот, сидел у самого берега, вытянув ноги. Волны бились о его огромное тело, как о скалу. А за его спиной, по самой кромке воды, носилась Капитолийская волчица, взметая фонтаны брызг и глупо ловя их беззубым ртом. Длинные соски ее болтались чуть не до земли, в глазах плескался щенячий восторг.

Сейчас, когда вся эшелонная команда и все пассажиры были уже в море и счастливы, мог окунуться и Деев. Он пошел вдоль берега, отыскивая место, где вода не кипела бы от кишевших в ней детских тел, а найдя — сбросил башмаки, одежду и упал в волны.

Вода была очень холодна и очень прозрачна: Деев углядел, как от нырка его большого тела по зеленому дну брызнули в стороны рыбьи тельца. Он погрузился в эту воду весь — и она омыла его тулово до самой последней складки, и лицо, и корни волос. Он раскрыл губы, чтобы впустить эту прохладу в себя, — во рту заплескалась аральская соль. Нырнул ниже, в самые студеные придонные слои, смывая с себя всё пережитое за последние недели и не желая подниматься. Плыл так долго, с открытыми глазами, наблюдая шевеление водорослей на дне, — пока море не толкнуло его и он не выскочил на поверхность, задыхаясь счастливо, уже далеко от берега.

Вдоль берега метался и скулил Загрейка. Глаза его безотрывно смотрели на хозяина, неподвижное обычно лицо исказилось мукой. Ступни месили пену, то следуя за отступающей волной, то пятясь от наступающей.

— Плыви же ко мне, брат! — засмеялся Деев.

Детские крики и хохот неслись по-над водой, заглушая все прочие звуки. В глаза жарило послеполуденное солнце, губы горчили от соли. А все это вместе — и смех, и соль, и ослепительные солнечные лучи — сливалось в небывало радостное чувство, какого Деев не испытывал уже давно.

Что-то плеснуло громко. Он повернулся на звук и обнаружил, что Загрейки на берегу не видно, а вода неподалеку беспокоится мелкими волнами и пузырями: видно, мальчик не выдержал разлуки — бросился-таки в море за хозяином и пошел ко дну, не умея плавать.

Деев кинулся к этому бурлению, выбросив руки вперед, нырнул и зашарил по холодным глубинам. Поймал трепещущее тельце и рванул кверху. Выволок на сушу.

Упав на песок, Загрейка завыл и закашлял, выталкивая из себя заглоченную воду.

— Вот и поплавали, — усмехнулся Деев.

Лег на песок — раскаленный поверху и прохладный глубже — и смежил веки.

Скоро мальчик унял разошедшееся дыхание, подполз ближе и запыхтел где-то у ног хозяина, окончательно успокаиваясь.