Эшелон на Самарканд

Гужевые кони и верблюды, волы и ослы с началом Гражданской были реквизированы для нужд фронта, а после окончания — пущены под нож. Декрет Совета народных комиссаров об обязательной сдаче скота на мясо исполнялся строго: мясные разверстки приходили суровые — и сурово же исполнялись разросшейся основательно продармией. Наряды приходили на всё: баранину, свинину, конину, говядину, козлятину, в охотничьих краях — на медвежатину и оленину, кое-где даже на зайчатину — для владельцев борзых собак (впрочем, эта инициатива провалилась и привела не к исполнению заготплана, а к массовому отстрелу тех собак).

После замены разверстки продналогом стало и вовсе невмоготу, начался голод. Крестьяне громили пункты сбора скота и ссыпные пункты. Болели холерой и тифом, пухли. Жгли дома коммунистов, сельсоветы, выходили на голодные бунты. Ворожили на щедрый приплод и на воскрешение наследника. За кражу куска сала или горсти потрохов могли убить — самосуды стали быстры и жестоки. Пили самогон: умирать пьяными казалось легче. Тихие и робкие начали испускать дух, а бойкие и отчаянные — резать последнюю животину, оставлять хозяйство и пускаться в скитания по стране. «Известия» напечатали статью под заголовком «Какое вкусное и лакомое блюдо суслики!».

Деев бы не отказался от сусликов, но и этих было — не достать. Не было нигде мяса: государство забирало его в первую очередь как самый ценный источник питания, наравне с хлебом. И Дееву ли не знать, как строго с продотрядов спрашивают за недостачу мясного плана: нехватку меда или картошки простят, нехватку мяса — никогда.

Дееву ли не знать, как трудно охранять отчужденную скотину: корова не зерно, молча на полу лежать не станет, а непременно будет рваться наружу, к рыдающей за стенами общественного хлева бывшей хозяйке. Поэтому караул порой приходится выставлять двойной: наружный — для отгона людей, внутренний — для удержания животных.

Дееву ли не знать, как сложно перегонять добытые в заготкампанию стада: фуража им — достань; теплый ночлег — обеспечь; по морозу или палящему солнцу — не гони. Оголодавшие свиньи так и норовят отгрызть уши-хвосты овцам или козам, а те — окотиться в неподходящий момент.

Дееву ли всего этого не знать!

Дееву ли не знать…

Дееву ли…

Колотились колеса, гнали состав по волжским лесам. А в голове у Деева колотилась мысль — отчаянная, даже безумная. Похоже, только безумные мысли и посещали его голову в последнее время. Похоже, только безумные мысли и имели нынче цену.

Деев знал, где имеется мясо. И знал также, что добыть его — невозможно.

Дееву ли этого не знать!

Дееву ли не знать…

Дееву ли…

На подъезде к Урмарам он выскочил из штабного на тендерную площадку, прохрустел по угольным кучам к паровозу и забрался в будку локомотива. И так бледно было при этом его лицо, так остры от напряжения скулы, что машинист ни о чем расспрашивать не стал — только подвинулся, уступая место у обзорного окна.

Не доезжая до станции, Деев скомандовал остановку — состав тормознул.

Деев спрыгнул на землю и вручную перевел стрелки, открывая эшелону путь на едва приметный отвилок — в сторону от основного полотна, в лес.

После добычи провизии под Свияжском авторитет начальника вырос, команды его исполнялись быстро и без ворчания. Но столь явное самоволие — дело серьезное, возможно, даже подсудное. «Не сойду с маршрута», — уперся машинист.

А Деев и возражать не стал: забрался в будку, перевел реверс, открыл регулятор — и «гирлянда» сошла на боковую ветку мягко, как по маслу. После вернул стрелки в исходное положение и увел эшелон поглубже в чащу. Машинист лишь мотал сокрушенно головой и крестился — тайком от начальника, отвернувшись к пылающему в топке огню…

— Буг, ты роды принимал? — спросил Деев чуть позже, в лазарете.

— Бывало, — изумленно поднял брови тот.

А изумляться было чему. Начальник эшелона, едва начав разговор, принялся ходить по вагону: не глядя на собеседника, мерил широкими шагами коридор — туда-сюда, туда-сюда — быстро и безостановочно.

«Гирлянда», наоборот, стояла — где-то в глубине леса, окруженная могучими чувашскими соснами. Деревья подступали к вагонам, касались ветвями окон. Дохнул ветер — тяжелые иглы заскребли по стеклам, шишки ударили по крыше.

— Покажи-ка инструмент. — Деев, продолжая шататься меж нар, энергично тер щеки растопыренными пальцами; кажется, все члены его переполняло неудержимое волнение, и он подчинялся этому чувству, не в силах справиться с ним или хотя бы умерить.

Буг бережно достал из-под операционного стола свой фанерный чемодан и подаренный чекистами мешок, а Деев возьми да и вытряхни содержимое обоих на столешницу (фельдшер и охнуть не успел). Разворошил звякающую груду лопаток, ножниц, пилок, металлических груш — вытащил деревянный футляр длиной в полторы ладони, напоминающий букву Г:

— Вот эта штуковина подойдет.

— Это не для родов, — уточнил Буг. — Это катетер.

— Да хоть конфетер-котлетер! — И, засунув отобранный предмет в карман галифе, Деев кивнул фельдшеру повелительно: за мной.