Эшелон на Самарканд

Дети любили стихи — нет, не поэтов, а собственными силами придуманные рифмы. Те, кто побойчее, слагал строфы. Кто позастенчивей, повторял придуманное. Каждая ситуация и каждое элементарное событие, будь то возня в очереди за обедом или подсчет вшей на рубахе, могли быть мгновенно обернуты в звонкое созвучие.

Одно дело — пригрозить ударом в нос. Совсем другое — объявить угрозу в стихах: «Я тебе своро́чу рыло и скажу, что так и было». Одно дело — не поверить кому-то и сообщить об этом. Совсем другое — презрительно протянуть, щуря глаза: «Развел раце́ю, как панацею…» Одно дело — попросить сотоварищей помолчать. Другое — рявкнуть: «Меньше склёму без уёму!»

На любое слово взрослых дети выстреливали в ответ стихи — рифмы выскакивали из детских ртов, как плевки, по первому желанию.

Поздоровается Деев с пацанами: «Доброго дня!» — а в ответ несется: «Угости меня!» да «Не найдешь огня?» Объявит громко сестра: «Проезжаем Ужовку!» — и тут же сыплются кулинарные предложения: про перловку, перцовку и марганцовку.

Четкий ритм усиливал простой смысл высказываний: зарифмованные слова становились уже заклинанием, обретали магические свойства. А те, кто умел рифмовать, — особый авторитет.

Грига Одноух, бесспорно, был поэтом. Однажды, краснея и снижая голос до шепота, сестры пересказали Дееву Григины стишки (запомнить их не составляло труда, так как были неприхотливы и весьма солёны, сами врезались в память). Посвящены — исключительно комиссару.

Были среди них простые:

Белая, Белая,Дура ты дебелая.Были посложнее:

Белая — баба спелая,Только больно уж очумелая.

Деев сперва расхохотался, так точны были частушки, затем напустил серьезности, покачал головой осуждающе. «А про меня что слагают?» — спросил. Выяснилось, что ничего. Начальник эшелона удостоился лишь рифмованных кличек — однообразных и преимущественно неприличных: Деев-Елдеев, Деев-Мандеев, Деев-Обалдеев… Клички пользовались популярностью — за глаза Деева только так и называли, с привеском.

Дети рифмовали мир, укладывая в ритмические строки, словно этим хотели его подчинить. И потому затея с чтением Лермонтова в вечерние часы неожиданно обернулась удачей. Библиотекарша начала с простых и доступных юным умам баллад — о воздушном корабле, русалке, двух старых великанах. Но выяснилось, что сюжеты не первостепенны — дети слушали не истории, а музыку поэзии: не понимая и половины слов — что это за боренья духа, неведомые пророки, лазурь волн и

коралловые гроты? — они вовсе не стремились угнаться за фабулой, а ловили наслаждение в ритме и рифмах. А возможно, и учились у коллеги по поэтическому цеху?

* * *

Рифмовали дети не только слова, но и события собственной жизни. Нигде больше не встречал Деев такого количества обрядов и ритуалов, как в «гирлянде». Особые кивки, подмигивания, жесты и цоканье, пританцовывания, заклинания, повторяющиеся слова и словечки — все это составляло язык общения, параллельный обычной речи и понятный только детям. А также комиссару Белой.

— Зачем они беспрестанно с вагонных ступеней на землю плюют? — спрашивал Деев. — Да еще и на полном ходу подальше высунуться норовят. Не ровён час выпадут из эшелона.

— Несчастья сплевывают, — поясняла Белая. — А если сплюнутое несчастье не на землю упадет, а на вагонный бок — какой же в этом толк?

— Ну а малышню зачем по полу катают, как скалку по тесту: туда-сюда, туда-сюда? Полы-то с Казани не мытые, да еще и холодные. Как ни зайдешь в вагон, кто-нибудь кого-нибудь непременно в грязи валяет, а остальные любуются.

— Так малыши ваши сами о том просят, с них так болезни скатываются.

— А из кружек друг у друга зачем пьют? Сначала паек съедят, а затем давай в пустые кружки воду наливать и по очереди хлебать.

— Кружку одалживают не у всех, только у самых фартовых: выпьешь из такой — кусочек чужого фарта тебе и перепадет…

На ночь дети мазали пятки землей (не всякой, а только если встречалась по дороге черная и жирная). Здороваясь поутру, касались друг друга сначала костяшками пальцев (одно касание на уровне глаз, второе на уровне груди, третье у пояса), а уже затем ладонями (два звонких хлопка и одно рукопожатие). Обкусанные ногти складывали в щели своей лавки. Перед едой многие крестились или опахивали щеки ладонями по магометанскому обычаю; некоторые делали и то и другое. Все найденные и подобранные предметы из металла (гайки, обломки инструментов, куски проволоки) вешали на стены или в изголовье нар. Стибрили у портнихи иглу и по очереди высиживали ее в укромном уголке — на третьей полке, под потолком, — пока при очередном шмоне комиссар не обнаружила швейный инструмент и не вернула хозяйке.

Постепенно Деев постигал разнообразный, но в общем немудреный мир детских обрядов. Было в нем два главных понятия, два столпа, на которых строилась вся система.