Эшелон на Самарканд

Первый столп звался удача — или фарт, или везуха, или пруха. Прочие приятные составляющие жизни — здоровье, дружба, сытость и удовольствие, да и счастье в целом — считались производными. Именно для привлечения удачи (или отпугивания неудачи) совершались всякие акробатические трюки, находились и присваивались металлические предметы (высшую ценность представляла сталь, меньшую — бронза, латунь и железо), жертвовалась еда, придумывались клички. За фартом гонялись, о нем мечтали, им хвастали. Отхватившие удачу становились любимчиками, неудачливые — изгоями.

Второй столп звался мы. Лишенные семьи, да и любого другого организованного по правилам общества — школы, коммуны, — дети сами изобретали для себя правила и сами для себя, сообща, становились семьей. Словесные формулы, выученные жесты, отработанные ритуалы скрепляли эту разнородную и разномастную ораву, дарили мгновения совместного чувствования.

Давая серьезное обещание, полагалось вложить кусок пищи в согнутый локоть (лучше хлеба, но за неимением сойдут и щепоть каши или пара капель киселя) и съесть, глядя в глаза сотоварищу.

При делёжке съестного, чтобы вышла ровной и справедливой, — по очереди коснуться всех участников процесса с приговоркой: «Будет скоро да́дено, не штымпу и не гадине, а тебе».

Перед началом карточной игры — во избежание мухлежа — сцепить правые руки и трижды произнести хором: «Шахер-махер, вышел на хер!»

Клянясь в искренности — высунуть язык и позволить собеседнику тщательно ощупать его и даже подергать.

Для одалживания ценных вещей — порнографической открытки или огрызка карандаша — была разработана целая церемония, уж слишком серьезным и рискованным казалось дело. Хозяин — при свидетелях, и лучше бы их было побольше, — передавал на раскрытой ладони предмет со словами: «Отвечаешь». Второй участник сделки — еще не касаясь вещи, а только подтверждая свое честное намерение попользоваться и непременно вернуть — произносил встречную реплику: «Именно я — когда я хочу, как я хочу, где я хочу и чем я хочу». Хозяин закреплял сказанное еще одной словесной формулой: «Не с мухи, не с комара, а именно с тебя». — «Чур, слово не сменяется!» — подтверждал проситель. Свидетели чинно кивали, и только после этого разрешалось забрать предмет…

И даже те ребята, что были эвакуированы недавно и совсем немного времени провели в компании бездомных сверстников со стажем, впитывали и вбирали эти правила мгновенно — как вдыхали: заклинания и магические словечки, церемонии и ритуальчики были заразнее тифа, разносились быстрее холеры.

Так, через пришептывания и приплевывания, дети пытались управлять миром или хотя бы задобрить его недружелюбие.

* * *

Белая была для детей — не своя, но и не чужая. Чужими считались прочие взрослые (или штымпы, как их презрительно именовало пацанье): и Деев, и сестры, и даже юный дурень-кашевар, которому лет стукнуло не намного больше, чем пассажирам. А комиссар была — где-то на границе между миром взрослых и миром детей.

Она понимала эшелонную речь. Знала и про башканов, и про сявок, и про ноченьку с ишачкой

. Ей не нужно было объяснять про важность установленных обычаев или нерушимость клятвы, данной одним пацаненком другому. С ней можно было перекинуться соленой шуткой и даже спросить совета.

У комиссарского купе то и дело появлялись ходоки из пассажирских вагонов с вопросами и предложениями. Возникали в любое время, иногда и поздними вечерами или сонным утром, до рассвета, — видно, прибегали сразу, как только загоралась в голове беспокойная мысль. Сама Белая никогда не отвергала визит — впускала к себе гостя, даже если к тому времени уже успела заснуть или еще не успела проснуться.

Деев старался не пропускать эти приходы: раскрывал гармошку и слушал ребячьи заботы, страхи, жалобы и задумки. Все время спрашивал себя: а как бы он, Деев, ответил на тот или иной вопрос? И каждый раз терялся, не знал, что сказать: на язык вместо ответов приходили одни только бранные слова.

Наведалась беременная девочка Тпруся — выясняла, можно ли перевязать растущий живот потуже, чтобы оттянуть момент родов и без хлопот достичь Самарканда.

Заходил Габбас Лохмотник, почти беззубый мальчонка-башкир, и без доли хвастовства объяснил, что может украсть на базаре все необходимое — хоть деньги, хоть продукты. Предлагал свои услуги, уж очень хотел быть полезным эшелону.

Заглядывали братья-близнецы Борза и Бурлило — просили сообщить, когда будет поворот на Персию. Родители их год назад укочевали туда, а сыновей оставили дома, на остывающей печи, с одной початой краюхой желудевого хлеба на двоих. С тех пор мальчишки мечтали добраться до далекой страны и разыскать отца с матерью.