Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины

Из книги-дневника пианиста и композитора Александра Борисовича Гольденвейзера «Вблизи Толстого»:

Нынче (12 апреля) со Львом Николаевичем случился второй припадок. Это было так: перед обедом Лев Николаевич, вернувшись с прогулки, лег, по обыкновению, отдохнуть… Мы с Львом Львовичем сидели в столовой – в шахматы играли. Потом… я разговаривал с Татьяной Львовной.

В это время Лев Николаевич выходит из дверей, ведущих на лестницу, и говорит:

– Я так крепко спал, что все забыл. Иду сюда, Лева говорит, а я не могу понять, кто это говорит, и мне кажется, что это голос Митеньки (давно умерший брат Толстого).

Потом Лев Николаевич был совершенно такой, как всегда. Сели обедать. За обедом во время второго блюда шел общий разговор, в котором принимал участие и Лев Николаевич. Я сидел напротив него, и вдруг вижу, что он становится все бледнее и бледнее и как будто теряет сознание. Был момент почти полного обморока. И ужасно было, как все не замечают и продолжают свой разговор, а я и Софья Андреевна видим, в чем дело, но боимся сказать, чтобы он не услыхал. Потом Лев Николаевич как бы пришел в себя, но сознание и память не сразу возвратились. Первые минуты Лев Николаевич, очевидно, не сознавал, что он делает. Он стал в кастрюльку со сладким класть кусок хлеба, как бы совершенно не сознавая себя. Через минуту он опомнился и говорит:

– Со мной что-то странное: я здоров, но я ничего не помню. Что это, мне приснилось, или правда здесь был брат Митенька?

Потом он силился припомнить, кто это сидит за столом, но чужих не мог узнать…

Вечером Лев Николаевич сидел в большом кресле у двери в гостиную и молчал.

Потом он сказал:

– Что вы все так беспокоитесь? Мне так хорошо… и такое равнодушие: здоров – здоров, нездоров – нездоров, умру – умру. Только мне хорошо, что вы все тут. Ну, а теперь все прощайте. Я пойду совсем…

Из «Яснополянских записок» доктора Душана Петровича Маковицкого:

Сегодня <Л.Н.> гулял, как обыкновенно в последнюю неделю, когда санный путь испортился, по осевшему снегу в саду. Снег липкий, ходьба трудная. Изжога мучает его, мало ест. Вследствие всего этого ослаб. Напряжение мысли <накануне много писал>, затруднительные прогулки. И сегодня за обедом случился с ним обморок. Был большой переполох и пререкания, делается ли что нужно, не вызвать ли докторов и кого. Телеграфировали Никитину и Щуровскому. Софья Андреевна сваливала болезненное состояние на изжогу и суетилась, тревожилась, что Л.Н. от изжоги не лечится. Свалили вину на кумыс, которого Л.Н. выпил что-то бутылок 15 в продолжение 10 дней…

Когда Л.Н. вечером, с 9. 15 до 10 сидел в зале и его просили идти ложиться, он сказал:

– Что вы мной озабочены? Мне так хорошо, так хорошо! Умереть – так умереть, жить – так жить.

Л.Н. сидел в кресле в зале… Старались говорить между собой. Л.Н. не спрашивали, но иногда Л.Н. сам вовлекался в разговор и не мог вспомнить, о каком Илюше, Андрюше, Ольге Константиновне идет речь <имена сыновей Толстого и его невестки>.

Когда ему сказали, что во время обеда с ним была дурнота, Л.Н. с трудом проговорил:

– За обедом сидел? Что вы говорите, что вы! Ничего не помню. А за обедом? Я сидел за столом? Ничего не помню.

Ничего не желал пить. В 10. 1 5 лег.

Л.Н. с осени заметно постарел, стал настоящим стариком… У него теперь есть самостоятельная жизнь, особенная. Перестал многим интересоваться и стал многое забывать. Бывали у него часы явно выраженного стариковского состояния – не мог вспомнить про сына Мишу (это было осенью), а потом вспомнил.

Из записей секретаря Николая Николаевича Гусева «Два года с Л.Н. Толстым»:

12 апреля.

Сегодня Лев Николаевич не спал всю ночь от изжоги. За обедом он вдруг побледнел, и с ним повторилась бывшая полтора месяца назад забывчивость.

– Это кто там сидит с Варварой Михайловной?

– Анночка <внучка, дочь Ильи Львовича>? Когда ж ты приехала?

(Анна Ильинична живет здесь уже несколько дней.)

– А ты, Лева, куда поедешь?

– В Петербург.

– Один или с женой?

– Да ведь она там.

– Я так крепко спал перед обедом, что я все забыл. Что это мне во сне снилось или это правда было, что Митя-брат приехал?

(Дмитрий Николаевич, брат Льва Николаевича, умер в 1856 г.)

Всем тяжело. Я с трудом сдерживал слезы. Льву Николаевичу посоветовали пойти к себе, на что он согласился. Послали телеграммы врачам Никитину и Беркенгейму.

Вечером перед чаем Лев Николаевич вышел в столовую. Ему было лучше, но забывчивость продолжалась. Он сел в кресло около дверей в гостиную и сидел, сам не начиная говорить ни о чем, но прислушиваясь к тому, что говорили другие, и изредка задавая вопросы, относящиеся к разговору. Вдруг он спросил:

– А где Сережа?

Ему ответили. Через некоторое время он опять спросил:

– А где Илья?

Всем было тяжело. Насильно заставляли себя разговаривать.

– Ну, Таня, – сказал Лев Николаевич дочери, – расскажи что-нибудь, займи все общество.

Софья Андреевна что-то предложила Льву Николаевичу.

– Что вы суетитесь? – спокойным, вялым и не совсем внятным голосом отозвался Лев Николаевич. – Здоров – здоров, нездоров – нездоров, умер – умер, мне безразлично. А вот, что вы все тут, это хорошо.

Лев Львович предполагает, что он и о сыновьях справлялся потому, что ему хотелось, чтобы все были здесь.