Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины

Толстого не устраивают также принятые классификации: «Представьте только, есть восемнадцать разных классификаций душевных болезней, и все они отвергают одна другую. А в каждой классификации свои отделы и разряды, которые тоже не сходятся»… Он полагает, что гораздо точнее классификация не нарочито ученая, не книжная, а принятая в больницах, которые он только что посетил. Такая классификация – и в том ее достоинство – равно относится к безумным, запертым в лечебницы, и к безумным, свободно действующим в мире, где мы живем, более того, решающим судьбы этого мира.

В статье «О безумии» он пишет:

«В сущности есть только одно ясное и понятное деление душевнобольных, то, по которому они <психштры>

распределяют больных в больницах, и определяется то или другое обращение с ними. Деление это такое:

1. Беспокойные. (Прежде они назывались буйными.)

2. Полубеспокойные.

3. Спокойные и 4. Испытуемые.

И это самое деление вполне точно относится ко всему огромному количеству людей, одержимых безумием так называемой культуры нашего времени».

«Они разрывают меня на части»

Во второй половине лета 1910 года положение Толстого в доме, в семье становится нестерпимым.

22 июля он тайно, в лесу, неподалеку от Ясной Поляны подписывает завещание, согласно которому все им созданное, без исключения, после его смерти переходит в собственность дочери, Александры Львовны (а в случае ее смерти – Татьяны Львовны). Младшая дочь поддерживает отца в его планах, с матерью у нее отношения враждебные, и это очень тяготит Толстого.

Завещание, казалось бы, решает вопрос о будущем сочинений, но душевные страдания от этого не меньше. Его мучает, что документ подписан тайно, что бумага официальная, то есть он, Толстой, как бы обращается за помощью к правительству, которого не приемлет. Он убежден, что должен был собрать всю семью и сообщить свое намерение, любовью переубедить тех, кто несогласен с ним. Чертков, которому он пишет, что поступил дурно и теперь платится за это, огорчен, обижен, он упрямо объясняет Льву Николаевичу, что тот никак иначе не смог бы исполнить свой долг.

Софья Андреевна, сыновья Лев и Андрей, которые стоят всецело на стороне матери, предполагают наличие завещания, требуют от Льва Николаевича признания. Скрывать истину, лгать – для него мука, сказать правду – значит обострить и без того невыносимо сложные семейные отношения, тем более отношения Софьи Андреевны с Чертковым.

Психическое состояние Софьи Андреевны определяет ее поведение: она следит за мужем, роется в его бумагах, угрожает ему и его оскорбляет. Взаимная ненависть между нею и Чертковым переходит все пределы. Пристрастное дружеское расположение Льва Николаевича к «обожаемому красивому идолу», «глупому злому гению», она публично объясняет противоестественным половым чувством мужа.

Владимир Григорьевич Чертков в самом деле верный друг Толстого и – что особенно Толстому дорого – верный последователь. «Единение с вами было одной из больших радостей последних лет моей жизни», – пишет к нему Толстой. В последнем, накануне ухода, письме к Черткову прочитаем: «Есть целая область мыслей, чувств, которыми я ни с кем иным не могу так естественно делиться, – зная, что я вполне понят, – как с вами». Трудно переоценить все, что делает Чертков для собирания, сохранения, издания рукописей Толстого. Именно этому посвящена, по сути, вся его деятельность, более того – вся жизнь. Чертков – энергичный и бесстрашный пропагандист толстовских идей, он, рискуя собственным благополучием, пропагандирует, издает, распространяет нелегальные, запрещенные в России произведения Толстого. «Главной двигательной пружиной в работе отца» называет его Татьяна Львовна.

Но Владимир Григорьевич при этом из тех правоверных, о которых говорят – «святее самого папы». Он жестко спрямляет и учение Толстого, и личность, какой она является в его представлении. Он не сознает того, что было основой толстовского понимания людей, их мыслей, душевных движений, поступков, – не сознает «текучести человека», неоднозначности его. Он фанатически стремиться привести личность и жизнь Толстого, его писания в полное соответствие с буквой учения, не желая принять, что дух (не буква) учения любви и ненасилия предполагают отступления, варианты в думах, чувствованиях, поведении.

Павел Иванович Бирюков, тоже близкий друг и единомышленник Толстого, высланный, как и Чертков, за пропаганду толстовского учения, его прижизненный биограф, пишет о чертковском деспотизме, о «громадном нравственном насилии», которое тот совершал над людьми: «Но особенно больно мне было видеть, как он подчинял себе Л.Н-ча, часто заставляя его делать поступки, совершенно противные его образу мыслей. Л.Н-ич, искренно любивший Черткова, видимо тяготился этой опекой, но подчинялся ей безусловно, так как она совершалась во имя самых дорогих ему принципов».