Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины

Толстого связывают с Софьей Андреевной сорок восемь лет общей жизни, в которой общего хорошего, конечно же, не меньше, чем дурного; даже годы «разлада» не уничтожают всего доброго, что есть между ними. Софья Андреевна полагает, что никто не знает Льва Николаевича так, как знает она, – и, какой бы смысл, какой бы оттенок отношения ни вкладывала в эти слова, она права. Не понимает, еще более – не хочет понимать, и этим знанием без понимания, того хуже – пониманием на свой лад, часто особенно больно его ранит, но знает лучше всех. И Лев Николаевич не сомневается в этом. Когда в последнем своем письме к ней, за неделю до смерти, уже покинув ее, он напишет: «Я люблю тебя и жалею от всей души, но не могу поступить иначе, чем поступаю», – он напишет о том, что у него в душе. Грош цена нашему отношению к Толстому, если в эту минуту мы ему не поверим.

Герой толстовской повести отец Сергий, в прошлом князь, блестящий гвардейский офицер, потом прославившийся старец-отшельник, завершает жизнь в безвестности, бродягой, живущим подаянием, отказавшимся даже от имени и называющим себя слугой Божьим. Толстой желал бы тоже так, но понимает, что это – не его судьба. «Мне в руки дан рупор, и я обязан владеть им, пользоваться им»…

До последнего дня потребность творить, новые замыслы не оставляют его.

И здесь тоже – внутреннее противоречие. Потому что, если рупор в руках, то он – все тот же Лев Толстой, в Ясной ли он Поляне или в какой-либо другой (любой) точке земного шара, в крестьянской ли избе, на постоялом ли дворе, или на станции железной дороги. Все тот же Лев Толстой, с его страстями и страстным, пристрастным интересом к жизни, с его стремлением к добру и справедливости, с его постоянным желанием совершенствовать себя и мир вокруг.

Три дневника. 3 октября 1910-го