Если бы можно в сердце поглубже...(СИ)

   Открыв квартиру, я пулей бросилась к туалету. Счастье мое, сокровище мое, рай мой! Ошибалась я, ошибалась -- счастье не уродливо, счастье прекрасно... Пусть и с подвохом.

   А потом я долго рылась в аптечке, пила таблетки, укутывалась в одеяла и пыталась заснуть.

   Не было ни сна, ни бодрствования, хотя никто не стучал. Нет, стучало сердце. Наверно, все дело в нем. Нет покоя от него, проклятого.

   Я не могу сама. Помогите кто-нибудь.

   И я позвонила в скорую.

   Я стою у окна и смотрю на черную землю. Снег сошел. Считается, что хорошо, когда уходит холод. Почему, ведь ему на смену приходит грязь?

   -- Ой, да как тут кормят, сама догадайся! Когда это у нас за казенный счет хорошо кормили? -- это надрывается на телефоне моя соседка по палате, полная женщина лет сорока. Такие, идя из магазина с полными сумками еды, покупают у меня в ларьке журнал "Похудей-ка".

   Да, кормят здесь не очень. Тушеная морковка да котлеты, в которых едва сохранился мясной привкус. А когда санитарка трясущейся рукой разливает компот, я всегда опасаюсь, что она его прольет. Но, как ни странно, этого ни разу не произошло. Годы опыта, что ли.

   -- Воруют, конечно же, все воруют, -- уверенно говорит тетка в телефон. -- Себе и своим детям, а может, еще и продают.

   Я не злюсь на них, даже если они воруют. Думаю, я это заслужила. Я не могу вспомнить всех, кого я обсчитывала. Где рубль, где два. Так я покрывала недостачи. Которые брались из сожранной моими друзьями соленой соломки и журналов, на которые проливался чай.

   Я хорошо помню девочку в розовой куртке, которая купила у меня накладные ногти. Такая смешная девочка лет десяти. Она долго выбирала ногти, но в итоге остановилась, конечно же, на розовых. У нее было пятьсот рублей, и я обсчитала ее на десятку. Я отчетливо помню свою мысль: "По этой-то точно видно, что она не пересчитает". Девочка убежала, улыбаясь. А я потом вдруг страшно разозлилась на себя.

   А вечером сказала Вере, что в аду черт прижжет раскаленную десятку к моему лбу.

   Вера ответила, что девочка, которой на карманные расходы дают пятисотки, наверняка из хорошей семьи. Но потом добавила, что если уж говорить о чертях, то они непременно насчитают проценты.

   Здесь, в больнице, у меня неделю держалась температура под сорок. Назначенные сначала антибиотики не помогали. Потом доктор сменил лекарство, как он сам выразился: "Вспомнил о старом добром доксициклине", и мне стало легче. Температуры сегодня нет, я чувствую себя очень слабой. Но лежать -- надоело, хочется хоть какого-то разнообразия. И я смотрю в окно, за которым черная земля.

   -- Дочка!

   Я оборачиваюсь и вижу -- вот уж ни за что не подумала бы! -- отца. Он стоит в дверях палаты. Мама приходила два дня назад, когда у меня все еще была температура. Сегодня она звонила, мы поговорили немного, она сказала, что отец знает о моей болезни и, может, зайдет, но я не ждала его.

   -- Привет, пап! -- Я киваю в сторону своей кровати. -- Садись.

   -- Мама сказала, что ты болеешь...

   -- Воспаление легких.

   -- Да. Эта твоя работа...

   -- Я туда больше не пойду.

   -- Правда?

   Я киваю и сажусь рядом.

   -- Да шеф сразу все понял, как только я сказала про больницу. Он не отговаривал даже. Ирка звала вернуться.

   -- Ирка?

   -- Сменщица. Теперь трудно будет найти человека на мое место. В смысле -- нормального человека.

   Я смотрю на отца -- меня всегда удивляли его глаза: серо-голубые, чуть-чуть прищуренные, почему-то они кажутся близорукими, хотя у него нормальное зрение. Как будто он старается увидеть в расплывчатых контурах мира что-то определенное, но оно все время ускользает от него. Я сужу по себе, конечно. Я просто вижу в этом сходство между нами -- мне ведь тоже трудно многое разглядеть. Отец улыбается мне, как всегда, растерянно и немного виновато:

   -- Мама считает, что я должен был с самого начала запретить тебе этот ларек и эту самостоятельность. Но я не хотел...

   -- Все хорошо, пап... Это я сама... Просто так получилось, что... Весной я всегда болею, а тут выдалась такая неделька... Ерунда, я поправилась почти.

   -- А я тебе бананов принес. И апельсинок.

   -- Спасибо, пап, -- я гладу голову ему на плечо, на вязаный серый свитер. -- Скажи, а ты ушел... просто потому что хотел идти, да?

   Он вздохнул:

   -- Наверное. Ты на меня... сердишься, как и мама?

   -- Нет, конечно. Ты же не сбежал. Я рада, что ты у меня такой.

   -- Мама считает, что ненормально, когда семья живет так: я сам по себе, она сама по себе, ты сама по себе...

   -- А давай к ней каждую неделю приходить. По воскресеньям.

   -- Ей не понравится.

   -- Понравится. Мы будем с тортом и цветами.

   Я знаю, что маме не понравится, но ничего другого пока предложить не могу.

   -- Ты будешь искать новую работу?

   -- Ага. И новое жилье.

   -- Я поспрашиваю, может, кто комнату сдает.

   -- Спасибо. Мне повезло с тобой и мамой.

   -- Выздоравливающие всегда сентиментальны, -- с легко ехидцей говорит папа, но я знаю, что ему приятно.

   Когда отец ушел, я задремала. Проснулась оттого, что зашедший в палату врач громко спросил:

   -- Коровьева Маргарита, это кто?

   -- Я, -- ответила полноватая женщина.