Если бы они могли говорить

Спустя два месяца Василу довелось возвращаться из города. Айа и черная кобылка тянули телегу так легко и умело, будто всю жизнь только это и делали. Они были очень красивы — особенно Айа, гордо выгнувшая шею, — в своих новеньких хомутах, смазанных дегтем, чтобы были мягче. На шеях у них были ожерелья из голубых бусин, а на лбу — красные кисти. Васил торопился, подгоняя лошадей, которые то и дело переходили в галоп, а потом снова шли рысью. Они не миновали еще и пяти километров, но бока их уже лоснились от пота.

У корчмы, что близ мельницы, Васил остановился. Айа будто и не чувствовала никакой усталости, стояла, задрав голову, нервно жуя узду. Черная кобылка обнюхала Айю и легонько подтолкнула ее мордой — для этого ей пришлось повернуться к ней почти полностью, так как глаза ей прикрывали шоры, мешая смотреть на дорогу. Проделав все это, черная покорно затихла, как и раньше.

На пороге корчмы показался жестянщик Велико. Картуз у него был лихо сдвинут назад, открывая кудри над лбом; через плечо на широком ремне висела гармонь.

— О, бай Васил, здравствуй, — воскликнул он. — Подвези меня до села, не поскуплюсь на угощенье. Эхма, что за лошадки! Вот на таких кататься страсть как люблю! Но что это… откуда ты едешь? — удивленно произнес он, подойдя поближе. — И когда только успел их загнать?

Васил с отчаянием махнул рукой:

— Не жалко, даже если околеют! Доктор сказал, что у них сап. Хочет пристрелить их… Ну, полезай, поехали!

— Подожди, выпьем по рюмочке!

— Не стоит, поехали!

Велико постоял немного, широко раскрыв глаза от удивления, и полез в телегу. Гармонь его при этом несколько раз жалобно пискнула. Васил принялся подробно рассказывать, что ему сказал ветеринар:

— Даже если околеют мне не жалко! — снова повторил Васил, закончив свой рассказ, и дернул за поводья. Кобылки тронулись с места галопом, после поворота пошли рысью, а потом снова перешли в галоп.

Великово село располагалось в трех-четырех километрах от поместья. Когда они добрались до дома Велико, он спрыгнул с телеги, придерживая рукой гармошку, и достал из кармана часы. Посмотрев на циферблат, удивленно присвистнул:

— Как на скором поезде! Ну и лошадки! Эх, люблю таких!

Айа стояла, вытянувшись в струнку. Черная снова повернула к ней морду и легонько подтолкнула ее…

С того дня кобылок стали держать в отдельном хлеву и уже не выводили. Там их и кормили, и поили — так приказал ветеринар. Айа с трудом привыкала к заключению, все дергала поводья, вертелась в стойле, а глаза ее, горевшие огнем надежды, были устремлены на дверь, к свету. Черная терпеливо сносила все, но когда Айа нервничала, она тоже вела себя беспокойно: переставала есть, прижимала уши к голове и не двигалась.

Айа тоже часто отказывалась есть, подолгу лежала, вообще, стала ленивой. Порой Митуш заставал кобылок одну напротив другой — они будто обнимались, почесывая зубы. В такие минуты дядюшка Митуш замирал в дверях: он знал, что лошади делают так из чувства нежности друг к другу.

Однажды он переводил Айю из одного стойла в другое (хотя это ему строго запрещалось) и случайно выпустил ее наружу. Сразу же кликнули батраков, чтобы поймать. Им удалось загнать ее в ригу — ту самую, куда ее впервые привели вместе с черной кобылкой. Однако все усилия накинуть на нее узду оказались тщетны: Айа разбежалась и легко, без видимых усилий перелетела через высокий дувал. Крик восхищения и удивления вырвался у всех из груди. Айа ветром понеслась по полю. Лишь копыта зацокали где-то вдали, а потом все стихло.

Наигравшись вволю, Айа вернулась и остановилась у хлева. Ноздри у нее раздувались. Потом она сильно фыркнула, словно вздохнула, и устало замерла. Хвост медленно опустился. Айа притворилась, что не видит дядюшки Митуша и безропотно позволила поймать себя.

Прошло довольно много времени. Однажды в имение приехал ветеринар. Осмотрев лошадей, он предложил проделать последний опыт: нарочно свести вместе кобылиц и тощего осла, которого Васил не так давно купил.

— Если осел выживет, — сказал ветеринар, — значит лошади здоровы, но если сдохнет — они больны сапом, и тогда делать нечего, нужно их пристрелить.

Осла закрыли на ночь в пустом овечьем загоне, а утром его нашли мертвым. Сомнений больше не оставалось: лошади больны. Однако Васил все еще продолжал надеяться на чудо. «Как же можно погубить такую здоровую, крепкую скотину? — думал он. — Как можно убить Айю!»

Но однажды утром, гораздо раньше, чем ожидали, прибыл ветеринарный фельдшер в сопровождении стражника. Васил с горя ушел со двора, и тяжкий жребий выпал вновь дядюшке Митушу. Расстроенный, он вошел в хлев, дрожащими руками отвязал поводья — думал сначала вывести черную, а отвязал Айю, и на длинной веревке повел ее наружу.

Во дворе Айа остановилась, подняла голову, глубоко втянула в себя воздух и посмотрела на поле. Два-три раза тяжело вздохнула и фыркнула, словно сбросила с себя тяжкий груз. И вдруг запрыгала, заиграла, совсем как шаловливая девчонка.

— Э-эх, Айа, э-эх! Э-эх! — выкрикивал дядюшка Митуш, чувствуя, как глаза его наполняются слезами.