Если бы они могли говорить

Вместе с фельдшером и стражником, который снял с плеча карабин и нес его в руке, все направились в ближайший овраг. Айа продолжала весело взбрыкивать. Вскоре процессия скрылась из виду, и из оврага один за другим донеслись два выстрела.

Не прошло и получаса, как Васил увидел, что дядюшка Митуш возвращается. Еще издали было заметно, как он расстроен: брови у него были нахмурены, он сердито ругался.

— Что случилось? — спросил Васил.

— Что может случиться — напрасно кобылу загубили, вот что случилось! Абсолютно здоровую кобылу. Ничем она не болела. Фельдшер разрезал ей вот здесь, в горле — и ничего. Простудилась немного, только и всего. Совсем здоровая. А я ведь, старый дурень, так ведь и думал!… Э-эх!

Позднее поняли, что осел сдох не от болезни, а от холода. И без того он был хилый, а та ночь выдалась особенно холодной, к тому же и дождь со снегом шел, а потом все заледенело.

Так черная кобыла спаслась от смерти. После гибели Айи она еще долго продолжала прислушиваться к звукам снаружи; бывало, жует сено, потом на мгновение замрет, а глаза ее готовы выскочить из орбит: слушает, не сестра ли возвращается? За год-другой черная очень изменилась: стала огромной, костлявой, неуклюжей. Два года подряд она приносила по жеребенку, страшно похожему на мать. Но на третий год жеребенок был совсем иным. Дядюшка Митуш сразу понял, что он будет походить на Айю, и страшно обрадовался. Как и Айа, жеребенок был очень живым, подвижным, хотя едва держался на тоненьких, как у косули, ножках. Следом за ним, как когда-то за Айей, шла черная кобыла. Сердце ее было исполнено материнской нежности, доброты и скорби.

ГОЛУБЬ НА ОКНЕ

Держа в одной руке пилу, а в другой — топор, дядюшка Митуш остановился перед акацией, что росла у господского дома. Огромное дерево — почерневший, толстый ствол, черные толстые ветви — кряжистые, узловатые, а на верхушке (как это бывает у старых деревьев) — редкая поросль — молодые зеленые листья и ароматные белые соцветия. Солнце припекало, и вокруг цветов жужжали пчелы. Дядюшка Митуш обошел ствол с другой стороны и вновь задрал голову вверх.

— Осторожней, дерево проглотишь! — сказала Галунка, стоявшая позади него, и громко засмеялась. Она любила смеяться вот так — заливисто, радостно. Тогда глаза ее сияли, а на одной щеке появлялась ямочка. — Чего ты на акацию уставился дядюшка Митуш? Что собираешься с ней делать?

— Спилю напрочь! — сердито отрезал Митуш, но потом улыбнулся и добавил: — Да нет же, нет. Разве на такое дерево рука поднимется? Просто отпилю те ветки, что упираются в черепицу. Васил когда еще мне поручил это сделать. Настал черед и эту работу выполнить.

Он принес лестницу прислонил ее к стволу и, взявшись за нее обеими руками, собирался уже занести ногу на ступеньку, но вдруг сказал:

— Поди-ка сюда, Галунка, слушай, что я тебе скажу.

Галунка подошла поближе.

— Если я найду деньги, что мы с ними сделаем? Давай поделим поровну — тебе половину и мне половину.

— Какие деньги? О чем ты говоришь? И где, интересно, ты собираешься их найти?

— Вверху, на дереве…

Галунка внимательно посмотрела на Митуша и поджала губы.

— Ты что, смеешься надо мной?.. Еще в земле откопать — это я понимаю, но чтоб на дереве… Уж не растут ли они на дереве, как груши, а?

Она крутнулась на месте, перебросила одну косу через плечо и залилась смехом.

— Смеешься, а ведь ничегошеньки-то ты не знаешь, — сказал Митуш и опустил ногу на землю. — Вот послушай, что я тебе расскажу. Вон там, на той поляне, видишь ту поляну? Так вот, на той поляне когда-то стояло село. И селом-то его трудно назвать — пять-шесть турецких домов да два-три цыганских, но все же… Жил в том селе цыган Махмуд — голый, босый, вечно голодный. Обычно ходил по дворам, и где увидит полено или хворостину какую, тут же подберет. Однажды Махмуд пришел к этой акации, увидел на вершине сухую ветку и попросил старого хозяина, хаджи Петра, разрешить ему срубить эту ветку, чтобы затопить в доме печь и обогреть ребятишек. Хаджи Петр согласился.

Махмуд взобрался на дерево и принялся рубить ветку. Рубит, а под топором что-то звенит. Посмотрел, а там, где он срубил ветку, дупло открылось. В дупле — пастушья торба, а в ней — золотые монеты, лиры. И вместо того, чтобы поскорее ноги унести, глупый цыган остался под деревом и давай пересчитывать деньги. А тут откуда ни возьмись — хозяин.

— Вот так — так! — засмеялась Галунка.

— Откуда это у тебя, пес шелудивый? — кричит. — Небось на дереве взял? Так они мои! Отдавай!

Отобрал он у Махмуда деньги, обругал его и выгнал, даже ветку сухую не дал, что цыган срубил.

— Даже ветку не дал? — воскликнула Галунка. — Ну и скупердяй, этот хаджи!..