Есть!

«Блины нельзя делать в плохом расположении духа: они или пригорят, или прилипнут, – писала Геня. – Если вы принимаетесь за блины, а внутри у вас все кипит от злости или стынет от жалости к себе, будьте готовы к тому, что и первый, и десятый, и двадцатый блин выйдут комом».

– Да, да, – кивнула Ирак, читая через плечо с монитора. – Точно так же с тестом: прежде чем ставить тесто, надо взять себя в руки.

– Взять себя в руки не получается. Буду и без теста, и без блинов, и без новой книги. – Геня Гималаева зарыдала, да так горько, что у бедной доброй Ирак потемнело на сердце.

– Все было хорошо, пока не пришла эта бледная немочь, – плакала Геня, – ведь она совсем не умеет готовить, правда?

– Правда, – дипломатично отвечала Ирак, стараясь не думать об ароматных запахах, с самого раннего утра гулявших по Екиной кухне-студии.

Обитатели телеканала «Есть!» все чаще застывали под дверью, за которой творила Парусинская, и все реже замолкали, когда Геня начинала ругать ненавистную самобранку и утверждать, что нет у нее никакого таланта.

– Геня, тебе бы к родителям съездить! Отдохнуть! – посоветовала Ирак. – Если бы моя семья жила в ста километрах, неужели я бы их не навещала?

Геня вспомнила родительскую избушку в старообрядческой деревне Пенчурка, где мама и отец проводили весь год напролет, – там не было ни мобильной связи, ни телевизоров, ни прочих шайтанов. Два-три раза в сезон мама приезжала в город, останавливалась у старшей сводной сестры, Гениной тетки, и все недолгое время, которое она могла провести в «этом аду», бомбила Геню телефонными звонками и просьбами начать наконец нормальную жизнь.

Геня старалась встречаться с родительницей как можно реже, впрочем, это было нетрудно. В студию мама приходить отказывалась. Она была зрительницей первых выпусков «Гениальной кухни». Ей не понравилось. Точка.