Эта ласковая земля

Он поднял связку газет за шпагат, и мы запетляли по центру города, потом поднялись на длинный пологий холм и наконец добрались до района около собора, где возвышались огромные дома, самые большие, что я когда-либо видел. Яркие фонари горели на каждом углу, и под одним из них Джон Келли притормозил, достал складной нож и перерезал шпагат. Он попытался взять все газеты под мышку, но это было безнадежно.

– У меня дома есть холщовая сумка, с ней гораздо легче. Так переволновался сегодня, что забыл ее.

– Давай половину, – сказал я.

Мы прошли по его маршруту вместе, вверх по одной улице и вниз по следующей. Белые колонны, пышные украшения, элегантные ставни и затейливые кованые ограды – все здесь кричало о богатстве, и я подумал о мире, который знал тогда. Мне казалось, что люди делятся на два вида: богачи и бедняки. Богачи были, как Брикманы, которые получили все, что у них было, обкрадывая бедняков. Были ли все люди, спавшие в шикарных домах на том холме, похожи на Брикманов? Если так, решил я, то я лучше буду среди бедняков.

Мы доставили последнюю газету, и на востоке показался слабый намек на рассвет, когда нас остановил хриплый голос. Мы замерли под уличным фонарем, и из тени раскидистого вяза вышел рослый коп.

– Вы что тут делаете, хулиганы?

– Разносим газеты, – ответил Джон Келли.

– Да? И где они?

– Закончились. Мы идем домой.

– Если ты разносчик газет, где твоя сумка?

– Забыл. Слишком волнительная ночь. Пару часов назад ма родила мне нового брата.

– Да? Как назвали?

– Еще не знаю. Мне пришлось уйти до того, как ма решила.

– Как тебя зовут, мальчик?

– Джон Келли.

– А тебя? – спросил коп, дернув острым подбородком в мою сторону.

– Бак Джонс.

– Как киноактера, а?

– Да, сэр. Моя ма вроде как вздыхает по нему.

– Он не такой, – сказал коп. – Все они не такие, мальчик. Где живешь? – спросил он Джона Келли.

– Коннемара-Пэч.

– Тогда ладно. Проваливайте. Не задерживайтесь.

– Коннемара-Пэч? – спросил я, когда мы отошли подальше от копа.

– Там живет много ирландцев. – Он оглянулся через плечо. – Если бы я сказал ему, что меня зовут Шломо Гольдштейн из Западной Низины, мы оба были бы уже в синяках.

Мы расстались на Фэйрфилд-авеню, уже начавшей заполняться тележками, лошадьми и усталыми мужчинами, бредущими на ранние смены. Им посчастливилось иметь работу.

– Что делаешь днем, Бак? – спросил Джон Келли.

– Наверное, ничего.

– Не ничего. Займешься кое-чем со мной, – сказал он с дьявольским огоньком в глазах. – Я зайду за тобой.

Он ушел, насвистывая, засунув руки в карманы выцветших штанов. Старший брат. Глава семьи. Мой новый лучший друг.

Когда я вернулся к Герти, запах еды привел меня на кухню. Фло у большой плиты жарила бекон и яйца на чугунной сковороде. Она подняла голову, убрала с лица выбившуюся длинную светлую прядь и сказала:

– Герти рассказала мне про ночь. Это было что-то.

Я не хотел рассказывать ей, как тяжело было час за часом слушать крики матери Джона Келли, пока она рожала ребенка.

– Ты помог Шломо с газетами?

– Все сделано.

– Тогда ты, должно быть, голоден.

– Я в порядке.

По правде сказать, я готов был съесть слона, но не хотел забирать завтрак Фло.

– Глупости. Я просто добавлю бекона и разобью еще одно яйцо. Хочешь тост? Ты пьешь кофе?

Мы поели вдвоем за столом, по-семейному.

– Где Герти? – спросил я.

– Понесла Гольдштейнам блинчики.

– Блинчики?

– Это что-то вроде еврейских оладий, с начинкой и завернутые в трубочку.

Некоторые из тех, кому мой отец доставлял самогон, были евреями, но я мало понимал, что это значит.

– Все в Низине евреи?

– Не прям все.

– Значит, вы с Герти евреи?

– Я нет. Закоренелая католичка. Если спросить Герти, еврейка ли она, она, наверное, скажет нет.

– Она перестала быть еврейкой?

– Не думаю, что можно просто перестать быть кем-то. Она больше не ходит в синагогу.

– В синагогу?

– Это как церковь для евреев.

– Вы все еще ходите в церковь?

– Иногда.

– Вы не отказались от своей веры?

– У тебя много вопросов. А сам ты верующий, Бак? От этого все твои вопросы?

– Верующий?

Я задумался над словом. На тот момент религия для меня воплощалась в лицемерных воскресных службах Брикманов. Они рисовали Бога как пастыря, который присматривает за своим стадом. Но как снова и снова горько напоминал мне Альберт, их Бог был пастырем, который ест своих овец. Даже любящий Бог, в которого так глубоко верила сестра Ив, не раз бросал меня. Я решил, что не верю в одного бога. Я верил во многих, они постоянно воевали друг с другом, и, похоже, в последнее время перевес был на стороне Бога Торнадо.

– Нет, – сказал я наконец. – Я не верующий.

Потом вернулась Герти.

– Я только что видела Шломо, – сказала она. – Он выглядел очень уставшим. Ты тоже выглядишь так, будто тебе не помешает хорошенько выспаться. Когда поешь, иди поспи. Не волнуйся насчет помощи с завтраком. Мы прекрасно справимся без тебя.

– Тебе тоже не помешает поспать, – сказала Фло.

– Потом, – отмахнулась Герти.

Я отнес тарелку и вилку в раковину, помыл их, а когда вернулся, с удивлением наблюдал, как Фло обняла Герти, ласково прижала к себе и поцеловала, долго и с любовью.