Этнос в доклассовом и раннеклассовом обществе

Таково, скажем, название одного из крупнейших народов языковой семьи манде в Западной Африке — малинке. Оно означает буквально «люди Мали» (mali+nke) и тем сохраняет нам память о времени, когда предки этого народа послужили этнической основой средневекового раннеклассового государства Мали (XIII–XVI вв.). При этом еще более показательно то, что у соседей этого народа, у фульбе, этноним вообще сохранил неизменной форму названия государства — «мали» или «мелли»[403].

Есть достаточные основания полагать, что таким же образом сложилось этническое название другого западноафриканского народа — сонгаев. И здесь употребление названия «Сонгай» для обозначения государственного образования предшествовало, видимо, использованию его в качестве этнонима[404]

.

В качестве еще одного примера можно указать на превращение в этноним названия охотничьего союза одной из групп народа ньямвези на территории современных Танзании и Заира. В середине XIX в. группы охотников-ньямвези, ушедшие далеко на запад от основного этнического массива этого народа, положили начало современному народу байеке, сохранив в новом этнониме практически неизмененную форму названия союза охотников на слонов у ньямвези — «байеге»[405].

Однако изменения этнического самосознания отражали и постепенное изменение социальной структуры общества. Социальные перемены находили выражение в изменении роли потестарной надстройки общества, в перерождении ее в раннеполитическую. В этом смысле в высшей степени интересно наблюдение Н.Ф. Колесницкого о том, что этническое самосознание раннесредневековых (раннефеодальных) народностей на территории Германии характеризовалось подчеркиванием «мнимого превосходства своего народа над другими»[406]

. Аналогичен пример, приводимый З. Наделем: вновь присоединенные к государству Нупе (Нигерия) этнические группы стремились идентифицировать себя с нупе. Но последние никак не желали их признавать за нупе и, следовательно, считать равными себе[407].

Иными словами, здесь происходило расширение первоначальных этнодифференцирующих функций этнопотестарного сознания. И, что еще существеннее, менялась его, так сказать, целевая установка: речь шла уже не только о том, чтобы отличить «своих» от «чужих», но и о том, чтобы идеологически обосновать свое право на то, чтобы этих «чужих» грабить и притеснять.

В других случаях такая трансформация этнического самосознания сочеталась с появлением действующего в целом в том же направлении (хотя, конечно, и не без известной противоречивости — достаточно вспомнить характер взаимоотношений собственно арабского и иранского элементов в раннем халифате) сознания конфессионального, как обстояло дело в период арабских завоеваний на Ближнем Востоке и в Северной Африке. Существенно то, что во всех таких случаях потестарная составляющая этнического самосознания проявлялась очень резко.

Однако здесь мы присутствуем уже при отделении потестарного и раннеполитического сознания и самосознания от этнического. Их полное совпадение имело место, по-видимому, лишь на том уровне развития, когда этническая общность приобретала социально-потестарные функции, т. е., опять-таки на уровне племени. Но по вполне понятным причинам, такое совпадение могло просуществовать лишь ограниченное время. На более поздних этапах общественной эволюции, особенно же по мере превращения организма этнопотестарного в этнополитический, единое этнопотестарное самосознание неминуемо раздваивалось, хотя процесс такого раздвоения и мог серьезно запаздывать по сравнению с реальным ходом этнического развития.

Уже на уровне союза племен — этносоциального и этнопотестарного организма эпохи перехода к раннеклассовому обществу — осознание собственной принадлежности к такому союзу существует у членов входящих в него племен параллельно с сознанием своей принадлежности в этническом, вернее — в этнокультурном, отношении к тому или иному из племен, образующих данный союз. И притом, вероятнее всего, сильнее, особенно поначалу, было именно это последнее самосознание.

Правда, здесь следовало бы учитывать и еще одну, достаточно специфичную и характерную как раз для этой эпохи, форму этнического самосознания: сознание действительных или фиктивных родственных связей, существовавших между отдельными племенами. Не нарушая основного разграничения «мы-они», такая форма сознания выступает и как дополнительный этноконсолидирующий и этнодифференцирующий фактор, пусть и не столь интенсивный и действенный, как осознание принадлежности к «своей» общности.