«Это мое тело… и я могу делать с ним что хочу». Психоаналитический взгляд на диссоциацию и инсценировки тела

В госпоже Джонсон содержится жуткая связь между жизнью и смертью. Ее собственная жизнь как ребенка была омрачена насильственной смертью бабушки, связанной с чувством вины выжившего («Как можно радоваться жизни, когда бабушке было так тяжело и она умерла!»

). Рождение ее первых двух детей было чудовищным образом связано со смертью обоих родителей по очереди. Это так, будто рождение одного ребенка значило фантазийное убийство родителей, которых она в этот момент действительно и навсегда покидала, о которых она больше не могла заботиться, потому что новая жизнь требует полной отдачи от их дочери, т. е. теперь молодой матери, и родители (в фантазии

) должны умереть. Госпожа Джонсон буквально разрывалась между различными чувствами вины в отношении своих родителей и младенцев. Подростковый возраст — это фаза жизни, когда ребенок освобождается от родителей и развивается на пути к обретению собственной идентичности. В определенном смысле подростки убивают родителей (Loewald, 1979

), поскольку, когда они покидают родительский дом и становятся взрослыми, родителей больше нет, нет тех самых родителей маленьких детей. И ребенок перестает существовать, т. е. умирает посредством взросления, а перед молодым человеком стоит задача заменить собой ребенка и при этом обрести идентичность взрослого человека.

Когда госпожа Джонсон уехала за границу по обмену на год, она постоянно плакала. Я спрашиваю: «Как будто кто-то умер. Мать? Сын?» Госпожа Джонсон уклончиво отвечает отрицанием: «Об этом я не думала…» Я говорю: «Что-то все же вызвало слезы», — и думаю при этом, что это вызвало не только слезы, но и ипохондрические фантазии, содержащие в себе агрессию, направленную против ребенка. Рождение первого ребенка уже вызвало направленные против него ипохондрические страхи, как будто рождение ребенка означает не только смерть родителей, но и смерть молодой женщины, которая становится матерью, и отчасти невозможность дальше жить своей жизнью. Этого она никогда толком и не могла, и дети, которых она так любит, частично принимают на себя роль ее собственной отнимающей идентичность матери.

Но она осознанно и с радостью жертвует детям часть своей жизни, свою самостоятельность, свой «Лондон». А когда они теперь уезжают от нее, рождается гнев, поскольку они отнимают у нее то, что она получила благодаря им: быть хорошей матерью в определенном смысле — значит и самой обрести хорошую мать (которой у нее никогда не было), поскольку сейчас есть хорошая мать, которой не было раньше. Иметь полноценную семью и делать все для ее сплочения — значит обрести семью, которой не было раньше. И сейчас дети отбирают у нее это, и, если они сейчас обретут собственную жизнь, тогда и не слишком любимая профессиональная деятельность, которая приносит ей деньги на детей, уже не ее собственная жизнь. И поскольку она не может об этом думать, у нее появляются панические атаки, связанные с мыслями об уничтожении детей. Возможно, все очень просто: раньше она не могла уехать и жить своей жизнью, потому что дети были маленькими и она не хотела. Сейчас дети выросли и хотят ее оставить («И они должны!»), но если бы они заболели в соответствии с ее ипохондрическими фантазиями, тогда мать как врач могла бы за ними ухаживать, и они бы остались, а она продолжала бы быть их матерью.

Марта