«Это мое тело… и я могу делать с ним что хочу». Психоаналитический взгляд на диссоциацию и инсценировки тела

Побои часто входят в ритуал инициации. Ван Геннеп (van Gennep, 1909, S. 81 и далее) пишет об ударах у зуни в Нью-Мексико, у навахо, в Конго и Новой Гвинее, а также в связи с принятием в тайные союзы на Меланезийских островах. Удары болезненны, и боль играет определенную роль при всех инициациях: выдергивание зубов, обрезание, субинцизия и нанесение татуировок — все это очень болезненно. Так как при этом часто течет кровь, я убежден, что при помощи всех этих разнообразных обрядов символизируется рождение. Одновременно с этим всегда присутствует боль расставания. Таким образом, психическая боль превращается в физическую. Вурмсер (Wurmser, 2001; см. выше) уже указал на многозначность крови как символа рождения и смерти или убийства. Во всяком случае и у нас были и есть аналогичные обряды: например, церемония посвящения в рыцари, конечно, сильно ослабленная с точки зрения болезненности, или оплеуха, которую отвешивает мастер ученику, чтобы сделать его подмастерьем. Все еще, казалось бы, символическими, но по-настоящему связанными с кровью и болью можно назвать атавистические ритуалы «бьющих связей». Их удивленно описывал Марк Твен в XIX веке как пораженный этнолог, но, как обычно, делал это с насмешкой. Они все еще существуют в нашем обществе XXI века.

Одно я знаю наверняка: в Германии шрамов тоже хватает среди молодежи, и они тоже очень уродливы. Они пересекают лицо вдоль и поперек суровыми красными рубцами, они остаются надолго, они неизгладимы (Twain, 2010).

Здесь мы видим человека, который может переносить боль, даже если за этим он скрывает страх перед женщинами и жизнью. Боль, похоже, имеет какое-то отношение к самопознанию, формированию идентичности. Иногда в группах пациенты, которые пережили побои, сравнивали себя с теми, кто должен был выжить в своих семьях с непостижимыми атмосферными угрозами и противоречивыми требованиями: «Я был в порядке, я знал, каково это, знал, что меня избивали, никто не утверждал обратное!». Избитый, по крайней мере, знает, кто он. Любой, кто хочет почувствовать, что такое избиение в иллюзорно педагогической, а фактически извращенной садистской структуре школы-интерната, может почитать «Обособление» (1991) и «Безразличие» (1996) Георга-Артура Гольдшмидта. Интересно, что Гольдшмидт различает прусские избиения, подчиняющие ребенка, и французскую эротически-садистскую их форму, которая признает ребенка партнером в злой игре — избиение заставляет его существовать, «розги знакомят его с собой» (Goldschmidt, 1991, S. 33 и далее), как автор сообщает о своем собственном горьком опыте.

Гольдшмидт учит нас, что в случае мазохизма необязательно должен присутствовать драйв страдания, наоборот, садомазохистские отношения могут представлять спасение от угрозы уничтожения и чрезмерной травматической пустоты (Hirsch, 2002b, S. 221).

В некотором роде практика самоповреждения подростков также может быть понята как попытка «познакомиться с самим собой». Но подросток делает это в одиночестве, в то время как зачастую кажущаяся жестокой практика инициации является социально приемлемой и общедоступной и символически дает подросткам безопасную идентификацию как члена их группы, так что они не остаются наедине с проблемами идентичности. Напротив, патологическое поведение в отношении тела в нашей культуре — это одинокая попытка создать своего рода псевдоидентичность в состояниях неизбежной дезинтеграции, т. е. неизбежного психотического распада, особенно в подростковом возрасте. Нонконформистская, мятежная форма изменения тела, еще не патологическая и временная, встречается в группах (тут можно вспомнить некоторые прически, татуировки, пирсинг) и обеспечивает своего рода переходную идентичность для подростка. По мере того как личность развивается, эти знаки теряют функцию и смысл.

Мы уже наблюдали важность волос в нашей культуре. В рамках обрядов перехода их отсечение символизирует отделение от предыдущего состояния. Как отрезание волос означает сепарацию, так сами волосы означают связь: можно подумать о пряди волос, которую невесты отрезали для мужчин, уходящих на войну. Сохранение волос малыша, как и его молочных зубов, должно предполагать отделение его от младшего возраста, так же как «дикари» сохраняют пуповину и крайнюю плоть. Ведь каждый шаг ребенка на пути сепарации — это шаг родителей на пути к концу их жизни. В этом контексте мне было очень интересно, что шаг взросления может потребовать ритуального согласия родителей.

Однако среди масаи в Кении мальчика или девочку нельзя обрезать, пока его отец не завершит церемонию «перехода забора», выражая признание своего нового статуса «старика», ведь отныне его будут называть «отец… (имя ребенка)» (van Gennep, 1909, S. 87).