Это случилось в тайге (сборник повестей)

— А… — махнула рукой Эля. — Пока только собираемся, ищем пути. Ну… не делать же противоэнцефалитные прививки лосям и медведям!

Оттого, что Эля стояла рядом, стало веселее. Он попытался представить, как Михаил Венедиктович будет делать укол медведю, и заулыбался.

— Попробуйте!

— А как в тайге хорошо, Ге-енка! — сказала Эля. — Хоть и клещи и мошка, все равно! Знаешь… я как-то внезапно поняла, как хорошо. Тогда, на Ухоронге… нет, не тогда, потом. Тогда я ничего не понимала. Помнишь, сказала, что мне жалко того лося? Мне его потом, дома уже, стало жалко… И… жалко, что пришли домой… Тебе не было жалко?

— Было, — признался Генка.

— А почему?

Генка смущенно промолчал. Конечно, мог бы сказать почему, но ведь Эля и сама знает. Он видел по ее взгляду, что знает.

— Генка, — сказала Эля, — мне кажется…

Не договорив, она протянула руку к лежащему рядом бакену и провела по нему пальцем, словно хотела попробовать, высохла на нем краска или нет.

— Что… кажется? — спросил Генка, почему-то не узнав своего голоса.

Эля еще раз провела по бакену пальцем, но именно в это мгновение сверху, с косогора, ее окликнул Михаил Венедиктович:

— Эля, мы ждем! Вы ушли по воду или за водой?

Девушка, как-то испуганно и вместе облегченно встрепенувшись, подхватила ведро.

— Давай я! — предложил Генка, тоже протягивая руку к ведру.

Но Эля, бросив наверх быстрый взгляд, сказала:

— Я сама! Не надо!

И, зачерпнув воды, расплескивая ее, торопливо пошла по тропинке, не оглянувшись на Генку.

9

Матвей Федорович дважды уже попрекал сына бездельем: люди ловят стерлядку, а не лежат в холодке на брюхе. На третий раз выматерился и спросил, где самоловы.

— На вышке, — сказал Генка.

Глянув на слуховое окно чердака, тряхнув лестницу, Матвей Федорович сердито засопел.

— Надо тебе, так я достану, — предложил Генка.

— Тебе, значит, не надо?

— Неохота заниматься, батя!

Генка не лежал на брюхе, но к рыбалке охладел, перестал интересоваться. Не потому, что признал зазорным делом, а больше из нежелания поступать как Шкурихин. Может быть, чтобы оправдать неприязнь к Петру, усиливавшуюся тем больше, чем равнодушнее относился тот к разрыву их дружбы. Теперь Генке хотелось не походить на Петра и не подражать ему так же, как прежде хотел этого. Так уж пошло.

После ссоры в лодке, молчаливо согласившись освободить от лишней работы Матвея Федоровича, они дежурили через сутки. Проплыть на моторке по участку, проверить, на месте ли обстановочные знаки, в порядке ли освещение, — с этим в одиночку пустяк справиться. Нетрудно и подключить третью, полуразряженную батарею из запасов старья, если напряжение упало ниже нормы. Вот бакен, конечно, одному поставить трудненько. Но, к счастью, "маток" последние дни почему-то не сплавляли, некому было сшибать бакены.

Промеры фарватера производили еще по старинке, наметкой. Об эхолоте и гидростатической наметке слышали только, что имеются в бригаде, на самоходке. Но и вручную промерять фарватер — дело не ахти сложное: плыви себе вниз с выключенным мотором, только вертикально держи наметку. Впрочем, промерами глубины, как и ширины судового хода, занимались не часто. В каждодневную информацию сведения о ширине и глубине, если уровень воды колебался не очень сильно, включали по памяти. Матвей Федорович мог наизусть назвать точные показатели даже с похмелья. Авральных работ, требующих соединенных усилий всех рабочих поста, покамест не предстояло.

— Работа как у пожарных, — посмеивался довольный Генка.

Его радовало, что можно не встречаться с Петром, не разговаривать. Не о чем, да и незачем. Петр сам по себе, он — тоже. Генка твердо, бесповоротно осудил Петра, и хоть теперь приходилось бы вспоминать, разбираться — за что? — чувство неприязни стало постоянным, привычным.

Пожалуй, он и не старался объяснять свои чувства, не вспоминал, не доискивался, из чего рождались. Неприязнь к Петру, удивленное уважение и симпатия к Михаилу Венедиктовичу, просто симпатия, к Вере Николаевне и Сергею Сергеевичу. Может быть, они складывались в какой-то мере из отношений этих людей друг к другу, их суждений друг о друге, услышанных ненароком.

Что касается Эли, то Генка сказал бы, что никаких чувств не испытывает. Какие могут быть симпатии или антипатии, если это Эля? Смешно рассуждать, какая она, она — Эля, и все! Генка воспринимал Элю как воду, небо и тайгу, без которых немыслим мир. А разве придет в голову задумываться, какие они: река, воздух, кедры на берегу? Такие, какими должны быть, конечно!

Генке все время не хватало Эли, как не хватает в осенний день света, а зимой — тепла. И в то же время она как бы присутствовала всюду, всегда. Проверяла вместе с ним обстановочные знаки, сколачивала новые бакены, смотрела, как тонут в черной реке отражения голубых звезд. Так Генке казалось.