Это случилось в тайге (сборник повестей)

Он сел на границе света и тьмы, тепло сюда не добиралось, и стал думать о завтрашнем дне: где-то слышится шмелиное гудение мотора, но первый раз вертолет проходит стороной. Он, лейтенант Гарькушин, валит на костер ветки, хвою, в небо поднимается дым, и, ориентируясь на него, вертолет изменяет курс. Висит над вершинами сосен, потом опускается. Винт еще крутится, концы его лопастей еще неразличимы, а на землю уже выпрыгивают люди в белых халатах, бегут к костру, халаты кажутся розовыми… почему розовыми, ведь огонь днем не светится? Раненого летчика укладывают на носилки, поднимаются в кабину учительница, Заручьев, Ольхин, а он, лейтенант Гарькушин, закрывает глаза, спит…

Усилием воли и вместе с тем физическим усилием — тряхнув головой — лейтенант прогнал последнюю мысль, так как в самом деле стал засыпать. Кинул взгляд на Ольхина — нет, парень даже не переменил положения. Наверное, спит. Что, если проверить? Сделать вид, будто заснул, и следить, как поведет себя арестованный. И лейтенант, так же как Ольхин, положил голову на колени, полузакрыл глаза. Вернее — хотел полузакрыть, но веки сами собой смежились, и лейтенант почувствовал, что не может их разомкнуть, не может… Его понесло куда-то все стремительней и стремительней, и не за что ухватиться, все ровно и гладко…

Он не сразу постиг, что помогло ему открыть все-таки глаза. Ощупывая кобуру, он вскочил на ноги. Так же горел костер, так же лежал на боку Заручьев и полусидел под деревом Ольхин. Ничего, совершенно ничего не изменилось — видимо, он на секунду всего-навсего закрыл глаза. Но что-то произошло! Ага, вот! По ту сторону костра, захлебываясь, лаяла в кромешной тьме Зорка.

И сразу — как не бывало сна. Ни в одном глазу. Лейтенант выдернул из кобуры пистолет, толкнул на "огонь" предохранитель и стал вглядываться в темноту.

— Кто там?

Зорка продолжала лаять.

— Эй, кто там?

Лай собаки. Тишина. Снова собачий лай.

Поднял голову Ольхин, послушал. Поворачиваясь к стволу дерева боком и, как Заручьев, прячась в воротник, ругнул собаку:

— Пустолайка!

— Наверное, зверек какой-нибудь пробежал, — сказала Анастасия Яковлевна. — Зорка, перестань! Хватит! Нельзя!

Собака послушно примолкла, словно только и ждала разрешения на это. Появившись в кольце света, вильнула хвостом, потом тявкнула еще дважды и вернулась к хозяйке. Лейтенант спрятал пистолет и стал поправлять костер, заталкивая в огонь недогоревшие на краях кострища концы сучьев.

— Вы спите, спите спокойно, я подежурю, — сказал он Анастасии Яковлевне. Спать ему в самом деле расхотелось, он был благодарен Зорке за ложную тревогу, за встряску.

— Не спится, — вздохнула женщина.

Лейтенант все еще продолжал напрягать слух — это происходило против его воли, подсознательно. Думалось: вот треснет сучок под чьей-то ногой, вот… вдруг…

— Смешно, — он повернулся к Анастасии Яковлевне, — смешно и даже стыдно, честное слово. Как маленький, боюсь темноты. Ну, не боюсь, конечно, а как-то… спиной чувствую. Куда угодно, только не в тайгу ночью. С людьми еще ладно, а если один? Как слепой… — он прикусил язык.

— Слепым все равно, — сказала Анастасия Яковлевна. — Ночь или день… Тьма или свет…

— Извините, я не подумал, — сказал лейтенант.

6

Иван Терентьевич проснулся оттого, что повернулся неловко и разбередил боль в плече.

— Слушай, — сказал ему лейтенант, когда Заручьев, вздрагивая спросонья, подвинулся ближе к огню и протянул за теплом здоровую руку, — слушай, Иван Терентьевич! Ты посмотри тут на всякий пожарный, в случае чего толкнешь или крикнешь, а я подремлю. Ну, сам понимаешь…

Он показал глазами на Ольхина, перепрятал из кобуры за пазуху пистолет и повалился на бок, подложив локоть вместо подушки. А Иван Терентьевич, посидев, поднялся, встал спиной к огню и стал осматриваться.

Утро только-только начиналось. Но место катастрофы, казавшееся вчера пятачком, обставленным забором из сосновых, лишенных вершин, стволов, даже при скудном свете еще не взошедшего солнца смотрелось совсем по-другому. Оно стало не местом в тайге, а тайгой — без конца без края, потому что линия горизонта не обозначилась еще, все линии были нечеткими, даль ничто не ограничивало. И склон сопки, на котором разбился самолет, казался отражением склона соседней сопки, и все остальные — отражениями друг друга.

Иван Терентьевич поправил полушубок, которым был накрыт летчик, подумав, что, если приходится поправлять его, значит, раненый двигался, может двигаться. Мысль эта заставила посмотреть на второго летчика — на того, что лежал под сосной. На мертвое тело.

— Такая судьба, — беззвучно шевеля губами, сказал Иван Терентьевич и возвратился к костру.