Этот, с верхнего этажа (СИ)

«О Боже, о Господи…» — Том видит его лицо совсем близко, так близко, как даже представить не мог, чувствует хорошо знакомый запах мужского одеколона, и понимает, что даже шевельнуться не может, потому что боится спугнуть момент. Как он потом будет смотреть Дойлу в глаза и как он будет смотреть в глаза Санте?.. Да какая разница! Их губы встречаются, и Том закрывает глаза.

О, это совсем не так, как было с Патриком. Кто-кто, а Дойл умеет целоваться, знает, что нужно делать, никуда не торопится, и он ни капли не эгоистичный. Его язык осторожно касается губ, погружается глубже в рот, Томас краснеет еще сильнее — стесняется и волнуется, как самый настоящий подросток. Его голова приятно кружится от переизбытка эмоций… или от сжимающихся на горле пальцев — Том не понимает, ему нравятся эти властные прикосновения, и он не собирается заканчивать их… не собирается… не….

Его прошибает как электричеством, сила неожиданно появляется в руках, и Том отталкивает от себя Дойла. Из его рта вырываются какие-то слова, но сам Томас их не слышит, не может услышать. Он ошалевшими глазами смотрит на Дойла, на языки пламени, которыми забытая на плите сковорода объята полностью, на огонь, которые уже перекинулся на обои рядом с плитой. Ему хочется закричать, чтоб Дойл обратил на это внимание, но он не может.

И вместо этого говорит:

— Я всё знаю, урод.

Он подходит на шаг, пока ошарашенный Дойл не пришел в себя, и снова толкает его в грудь. Теперь жар от горящих обоев чувствуется даже на расстоянии, и Дойл наконец замечает пожар. Он оглядывается, начинает суетиться в поисках огнетушителя или чего-то еще, но Том перегораживает собой выход из кухни, сопротивляется толчкам Дойла, не выпуская его. Вернее, это тело Тома сопротивляется, сам он в немом ужасе сжался внутри своей головы и слабо барахтается, пытаясь опять, как когда-то давно, в полузабытом сне, вернуть себе контроль над собой же.

«Перестань! Ну, перестань же! Здесь пожар, ты что, ослеп?! АЙЗЕК!!!»

========== Айзек ==========

Помнишь? В самом начале я говорил тебе: не ищи со мной встреч, не вмешивайся в мою жизнь, не пытайся понять. Помнишь? Я говорил… Но ты — не послушал. И я догадываюсь почему. Когда мне было, как и тебе сейчас — семнадцать, я был таким же. Ну, или почти. Неуправляемым, неуравновешенным, сам в себе и сам по себе. Но, в отличие от тебя, у меня была цель, и я ничего не боялся. Ни черта, ни дьявола, ни господа-бога. Я хотел стать кем-то большим, чем просто парень по имени Айзек Хоровец. И мне было абсолютно плевать на то, что обо мне могут подумать. У родителей была своя жизнь — я никогда не был хорошим сыном. Друзья… Мне они были не нужны. Любая привязанность — это якорь, который тянет тебя назад. Так я думал. Меня ненавидели и презирали, считали выскочкой и справедливо опасались связываться. Я не был против. Меня все устраивало. Слава, деньги и власть — вот то, чего я жаждал. Казалось, у меня на руках были все карты, чтобы уж точно сорвать джекпот. Но всегда есть подвох: судьба раскладывает Таро. В финале мне выпал фул-хаус…

Я был талантлив, почти гениален, я славился своим упорством и упрямством, и я мог найти подход к любому человеку, если мне это было нужно. Да, я вырос отличным манипулятором. Из-за меня мать работала на двух работах, а Китти не пошла учиться в художественную школу, как она хотела. Я убедил ее, что художницей ей никогда не быть, а вот бухгалтером — да. В итоге она бросила школу, вышла замуж, и к моменту моей смерти была беременна уже вторым ребенком. Ей тогда едва исполнилось восемнадцать. Что касается отчима… С ним я вел себя вообще как последняя скотина. Один раз, случайно узнав его секрет, я до последнего шантажировал его им, выуживая солидный гонорар за свое молчание. Этот парень мечтал заниматься политикой, но даже больше политики и моей мамы он любил шлюх. За что и поплатился — в прямом и переносном смысле.