Евгений Мартынов. Белокрылый полёт

И этого велосипедиста только с мячом и видали.

– Папа! Папа! Большой мальчик увёз мой мяч! – и детское счастье сменяется горькими слезами.

Как же так: Женя дал буцнуть свой новый футбольный мяч, а плохой мальчишка на велосипеде… чтоб ему…

Женя, напомню, родился не в Донбассе, являющемся родиной отца, а на Волге, в городе Камышине. Именно там, на родине матери, молодая семья маялась 4 послевоенных года и ещё год в Сталинграде, живя то у родственников, то у знакомых, то в доме культуры, то в школе – по месту работы отца или мамы. Жили порой в такой нужде, что картофельные кожурки не выбрасывали, а зимой в одной на двоих паре валенок ходили. Первым местом прописки для Жени стал дом № 20 на улице Нефтяников. Мама тогда секретарём-машинисткой работала, а отец в клубе «Нефтяник» художественной самодеятельностью руководил. Он, как и мама, сильно болел, будучи с 1945 года инвалидом-язвенником. Когда Жене было полтора года, приютились они в сталинградской школе. Сначала спали просто в учительской, а затем в подсобной комнатушке, где помещалась одна только ржавая кровать. В той семилетней школе № 63 Красноармейского района работал учителем математики инвалид войны, ходивший с большим трудом, совершая при этом сложные движения ногами и корпусом. Мой юный брат стал внимательно присматриваться к походке инвалида. И вот однажды, когда из дальнего конца коридора показалась ковыляющая фигура учителя, Женя, старательно копируя движения очень уважаемого в школе педагога, заковылял ему навстречу… Ребёнка с опозданием, но всё-таки одёрнули, пожурили немного – и, конечно же, простили. А учитель, улыбнувшись, даже похвалил, и притом на удивление пророчески:

– Наверно, артистом будешь, когда вырастешь, настоящим!..

Нужно сказать, что мама сразу заметила в ребёнке образно-эмоциональное восприятие окружающего мира и умение психологически точно выразить голосом или жестом своё ощущение ситуации. Так, для того чтобы убедить сынишку, что все уже спят и поэтому Женечке тоже пора спать, малышу указали однажды пальцем на темноту за порогом, специально для этой цели приоткрыв дверь.

Женя выглянул за дверь и, настороженно качая рукой с поднятым указательным пальчиком, таинственно-протяжно выговорил:

– Тёмино… Икаво ивидаць…

То есть: темно, никого не видать. Эта фраза (в соответствующей «манере исполнения») в течение многих лет служила маме хорошим подспорьем для укладывания в кровать сначала Жени, потом меня, а впоследствии и Серёжки – Жениного сына, во многом похожего на своего отца (но, безусловно, в немалой степени унаследовавшего и материнские особенности). Физиологическое сходство Сергея с отцом выразилось, кстати, и в том, что он, имея некоторую склонность к заиканию – в минуты эмоционального возбуждения, – одновременно обладает совершенно безупречной дикцией при пении или декламировании стихов. А вот несходство, и притом куда более важное, психологическое, проявляется в нежелании заниматься музыкой – нежелании всё более прогрессирующем (пока что).

Глава II

Что касается моих самых ранних жизненных воспоминаний, то они почему-то больше связаны именно с братом, чем с родителями. Если, конечно, не считать самого первого озарения в сознании, врезавшегося в память где-то в четырёхмесячном возрасте, и чему причиной стала, по всей видимости, женщина – первая в моей… постели. Да, появление рядом со мной в кроватке-люльке только что родившейся соседской девочки Любы Коваленко память зафиксировала настолько ярко, что я отчётливо помню наши с Любкой задранные вверх ручки и ножки и сияющие над нами счастливые лица молодых мам.

Далее в памяти пробел года на три-четыре. И затем в бессвязной череде детских воспоминаний почти неизменно присутствует брат. Не знаю почему, но следующим в хронологии жизненных впечатлений стал заурядный факт купания грязного брата в железном тазике после сбора урожая раек. Где именно и с кем Женя эти райки собирал, не помню: наверно, на школьных сельхозработах. Помню, что воду грели в кастрюле на электроплитке и лили сверху на брата, еле-еле помещавшегося в тазу (ни горячей, ни холодной воды в нашем доме не было). Помню также краснобокие, вяжущие во рту райки и варенье из них, которое я почему-то не очень любил (как, впрочем, не стал бы есть и сейчас).

Самый страшный сон детства тоже связан с братом: мы с Женей убегаем от жандармов по улице Артёма (по «топталовке», как она называлась в народе), и вдруг я остаюсь один, вокруг паника, чёрные жандармы на лошадях и в железных шлемах, бегущие с криком люди, а я (какой ужас!) не могу нигде отыскать своего брата!.. Проснулся весь мокрый: не то вспотел так сильно от страха, не то ещё чего похуже сделал…