Эворон

Фермы для этого моста делались в Польше. Немцы стали методично исследовать пути движения транспортов. И осенью 1914 года торпедировали в Индийском океане пароход, тащивший две последние фермы. Завершение строительства моста отложилось на два года…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

А как же его медь? Куда ее теперь? Олово куда, железистый кварцит?

Железистый кварцит — красивые камешки. Улыбаясь самому себе, старик перебирал, гладил влюбленно отшлифованные им о базальт образчики. Зеленые, как тусклый малахит, с прожилками. Черновато-коричневые, с кровью. Синие с радужным отливом, что твои высохшие чернила! Вот этот, фиолетовый, поднят неподалеку от Шаман-камня, на бугре у реки в двадцать четвертом. Образчики — его календарь…

Или в двадцать третьем?

Нет, нет, в двадцать четвертом, когда он строил свое жилище! Впрочем, какое это имеет значение?.. Сам, своими руками таскал тяжелые бревна из сосняка, сам ошкуривал. Хорошее занятие для дворянина! Потом вколачивал сваи. Нет, они сюда не доберутся. Мало кто знает на свете про Ржавую падь. А нанайцы сами не пойдут, по марям-то. Боятся. А если кто и сунется — господи, прости…

Касситерит — тяжелый, увесистый. Иван Христофорович выбирает из груды на подоконнике кусок руды, искрящийся на частых изломах свинцовым блеском. Взвешивает на ладони. Тот самый, очеретянский… Куда его теперь? Не будет у вас завода, гражданин Севенард, не продаются нынче лицензии. Они, новые, небось и слов таких не знают. Ничего не будет, ни Петербурга, ни олова, ни лицензии, ни завода. Свинство.

В старческой памяти Ивана Христофоровича чернели провалы. Среди ночи вдруг будило былое, вдруг всплывали, хватали за сердце видения…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Виделся вокзал в Хабаровске, последний рейс поезда «Владивосток — Париж», курсировавшего, впрочем, только до Хабаровска и обратно. Блиндированный штабной вагон, капитан Сашка Реймиц на подножке, бьющий рукояткой нагана по багровому загривку какого-то местного жлоба, намертво вцепившегося в поручень.

— Севенард! — кричал, срывая голос, Сашка. — Иван Христофорович! Что же ты!

Севенард вертелся на коне в орущей толпе, отмахиваясь нагайкой, среди чемоданов и узлов на поднятых руках, среди светопреставления, сотканного из выпученных глаз, пулеметных очередей, шелка, вони, плачущих детей, шипящего пара, отрывистых команд и японского гортанного фальцета.

Верный холоп Очеретяный хватал коня под уздцы, тянулся:

— Лях с ими! — звал он. — Повертайте, ваше благородие! Есть тропка до Казакевичева. Зараз хлопци поскачуть. А там рукой подать до этой, до Манжурьи…

Так, выходит, бегство потекло уже двумя ручьями…

Они тут все с ума посходили!

— За мной, Очеретяный, к Амуру!

— Эх, ваше благородие…

Однако побежал следом, грохая сапожищами. Знал куда.

Под утесом была припрятана лодка-оморочка, еще эворонская. Давно приказал денщику приглядывать за ней. В переулке человек в бушлате упал на колено, прицелился, выстрелил по офицеру. Ожгло лоб. Но удержался в седле. И не свернул с намеченного, поскакал прямо на Уссурийский бульвар, в самое пекло, в канонаду, где уже дрались врукопашную, одной рукой вцепился в узду, другой срывал погоны.

Возле избы соскочил с коня, кинул повод на столб у калитки. Побежал за вещмешком — там карты, образцы, там германский бинокль и инструменты. Показался на пороге. Еще раз вернулся в избу — за патронташем и своими ружьями. И аллюром — к реке. Кровь заливала левый глаз.

Очеретяный уже сидел в лодке, отрешенно глядя под ноги. Опущенные выпуклые плечи, ежиком стриженная маленькая на таком теле голова, шишковатый затылок. Оморочка от тяжести полковника, увесистого рюкзака и трех ружей накренилась зловеще, едва не черпнув воду. Денщик живо оттолкнул лодку веслом от вражьего берега.

— Укрепи, матерь божья!

По ним били с утеса. Пули плескались рядышком, их глотал Амур, разворачивая, вынося лодку на стремнину…

Проплыл над головой, прощаясь, ажурно-хрупкий, как кружево, самый большой в мире за вычетом Эдинбурга мост. Его мост. Там уже маячила фигура с красным бантом на папахе. Севенард потянулся к ружью, но Очеретяный наступил ножищей на приклад:

— За ради бога, Иван Христофорович!

— Хорошо стоит, гад!

— Хай стоить, ваше благородие.

Гребли весь день и полночи, передохнуть причалили к песчаному острову, молочно облитому луной. Звенела здесь первозданная тишина, нарушаемая только плеском воды у борта оморочки и ночными шорохами в камышовых зарослях. Очеретяный отмочил, отлепил повязку со лба Севенарда.

— Осторожнее, — скалясь, шипел инженер-полковник.

— Зараз полегчает, ваше благородие… Куда ж мы теперь?

— Там увидишь.

— Доберутся, ох, доберутся, ваше благородие. И сюда доберутся. К морю надо держать…

— Помолчи!

Утром увидели на правом берегу нанайских рыбаков. Решили до темноты отсидеться на острове, в путь тронуться ночью. Зверски хотелось есть.