Эворон

Базар не блистал изобилием. Китайцы торговали мельчайшей, ювелирной выделки, редиской, чудо что за редиска, взращенная на аккуратных дворовых террасах, одна в одну. Зеленовато-бурыми холмиками высилась лоба, здешняя репа. Эвенки предлагали пучки черемши, белые грибы, кедровые орехи. Иван Христофорович не любил ресторана, скучал в Хабаровске по домашней кухне и сам изредка навещал в сопровождении Очеретяного базар, вот так, как сегодня, в надежде увидеть что-нибудь этакое — кусок медвежатины, а лучше распластанную на колотом льду калугу, рыбину породы осетровых, случались калуги до сотни фунтов весом. Или копченые оленьи языки.

Рыбы не было, языков не было. Плосколицее племя местных аборигенов разложило на прилавках несусветную чепуху. Оленьи рога, коврики из вонючего меха, плетеную обувь, охотничьи луки и стрелы, остроги и самодельные блесны из красной меди. Возле старика в лохмотьях, предлагавшего крючки и блесны, Севенард остановился — нанаец, сидя на корточках, отковывал на обрезке рельса свежую блесну, потюкивал молоточком. Рядом со стариком, на тряпице, лежала груда грязно-зеленоватых камней с крупными вкраплениями металла.

Иван Христофорович взял в руки один из них, почувствовал внезапное волнение. Таких обнажений самородной, на говоре геологов — голубой меди он, горный инженер, не встречал давно.

— Где взял? — спросил полковник у старика, любуясь камнем.

— Там, — замахал руками нанаец в сторону реки, — тайга взял, нету украл. Купи, бал и на, холосый клюцка.

— В какой тайге? Место как называется? — все больше волнуясь, сердился Севенард.

Старик кланялся, произносил непонятное слово «халдоми», вытряхнул из мешка еще с десяток каменных осколков с явными следами медного кристаллического тела, куски синеватого кварцита с широкими волнистыми прожилками чистого железа. Того самого кварцита, что безуспешно искал он в степях под Курском вместе с профессором Эрнстом Лейстом.

Севенард кликнул Очеретяного, отбиравшего для полковника в соседнем ряду увесистые синевато-бордовые помидоры, приказал принять старика за шиворот и вместе с его мешком выдворить с базарной площади. Нанаец хныкал, ведомый твердой рукой денщика, семенил, поминутно оглядываясь, впереди Очеретяного.

— Мой холосый гольца, — причитал он, — мой тюльма не ходи…

Дома Иван Христофорович устроил ему допрос с пристрастием. Но ничего путного не добился. Старик только плакал и произносил «халдоми». Тогда полковник налил стаканчик, потом второй смирновской. Нанаец с жадностью выпил, сел на пол, стал раскачиваться и напевать, жестами выпрашивая еще стаканчик. Очеретяный размахнулся было, но Севенард сказал денщику:

— Пошел вон.

Поразмыслив, он надел фуражку, велел старика никуда не выпускать и зашагал по бульвару в генерал-губернаторство.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

К его желанию отлучиться отнеслись неодобрительно, но Севенарду было не до эмоций. Плевать. Об истинных целях предпринимаемого путешествия он, естественно, не упоминал. Доложил — отбывает во Владивосток, чтобы лично на месте проследить за отгрузкой и транспортировкой последней партии ферм для Амурского моста. В губернаторстве пожали плечами — излишнее рвение, Иван Христофорович, чудачество. Впрочем…

Во Владивосток была послана депеша.

Геологического снаряжения у него здесь, разумеется, не оказалось. Отыскал у путейцев пару сносных молотков из закаленной стали, один с поперечно-острым концом, второй с пирамидальной кайлой. Упаковал и прибор де-Колонга, благо его не оставил на западе, захватил. Взял оружие.

В селе Пермском старик-нанаец с базара, немощный и хилый по внешнему виду, проворно скрылся, пока полковник отдыхал в доме отца Ксенофонтия. Осталось от него только одно слово — «халдоми».

К счастью, среди паствы служителя пермской церкви нашлись обращенные в православную веру нанайцы из ближнего стойбища Дзёмги. Их при крещении нарекли новыми именами — Прошкой, Катькой и Захаркой. Про халдоми они, надо думать, знали, ибо Захарка кивнул и объяснил на своем птичьем наречии отцу Ксенофонтию, что означенная халдоми — суть горная долина вверх по Силинге, поблизости от стойбища Эворон. Как ни понуждал отец Ксенофонтий своего православного Захарку проводить полковника в верховья — нанаец упрямился.

— Боится, чего — не ведомо. Лукавое племя, Иван Христофорович! Нечистое место, говорит…

— Нечистое? Слыхал я про такие… Вранье!

— Все одно не пойдет. Сбежит по пути, уж поверьте.

— Ладно, гони его, раз так. Из славян никто дорогу не укажет?

Но и среди русских обитателей села не нашлось охотников плыть неведомо куда и зачем. Ассигнации пермских мужиков не прельщали. В этой самой халдоми, слышно, есть местечко Ржавая падь, железо там прямо из земли прет, вся вода в округе гнилая, животы от нее пучит.

Севенард крепко выругался, выбрал новую оморочку, оттолкнул ногой ее хозяина и погреб по пенной Силинге сам-перст.