Эворон

У четырех сопок, грядой показавшихся впереди, компас вовсе отказал, стрелка завертелась вокруг своей оси. Под ногами Севенарда лежало богатство.

Двое суток без сна и отдыха обследовал Иван Христофорович четыре сопки. Пометка за пометкой ложились на его карту. Провел настоящую маршрутную съемку вдоль всей долины. Поднялся на холмы и за крайним, южным из них, чуть не обрушился в падь — сопка была круто срезана, отсечена геологическим сдвигом. Внизу желтым озером разлилось болотце. Прав был отец Ксенофонтий — ржавая падь, вода настояна на руде, весь срез сопки покрыли красные потеки.

На третьи сутки нашел он кедровую поляну в каньоне меж осыпей, пологую полянку — она лежала на наклонном коренном пласте касситерита.

На четвертые сутки в маршрутной карте появилось условное обозначение нового месторождения — медного, сопутствующего оловянному. Тут, видать, и подобрал самородный металл старик-нанаец, его морщинистый ангел, изловленный на базаре.

Так он шел к своему богатству…

3.

Пермское менялось стремительно. Полным ходом двигалось наступление на тайгу и болота, окружавшие село несколько месяцев назад плотно, вековечно.

Тысячи новых людей расчищали территории под будущие заводы и городские улицы. И в этой разномастной толпе, крикливой, чумазой и скалозубой, совсем затерялись, стушевались дремучие обитатели двадцати шести пермских дворов.

Отец Ксенофонтий, стареющий на глазах от безнадежной тоски по былой тишине и благообразию родных мест, бедовал в горнице один — Митька, «дьячок», родная кровь, ныне Митрофан Баяндин, гнул спину на комсомол. Строил узкоколейку к стойбищу Дземги, куда причалил который уже по счету пароход со свежей партией безбожников. Там, сказано, будет новый завод, помимо главного, судоделательного, место коему определено в самом Пермском.

Не привыкшее к черному труду чадо нахваталось на стройке матерных словес и каждый вечер теперь вводило батюшку в краску.

— Переберусь я, папаша, в барак, вот что, — сказал как-то Митька.

— Чего такое говоришь? Окстись! Отца родного, единокровного бросишь?

— А что? Какой от вас, папаша, прок?

Широко раскрытыми глазами поглядел отец Ксенофонтий на злого сына, и слезы заволокли его взор. Или смеется Митька? Проку от служителя в селе и вправду не было, церковь пустовала, паства трусливо сидела сиднем по своим дворам, опасаясь новых властей, пуще всего — бритого Окулича и комсомольского начальника силы медвежьей — Сидоренку. Отомкнул в субботу храм, затеплил к заутрене свечку и зря воск пожег. Никто не явился.

— Проку от вас, папаша, с гулькин нос. Таковы дела. Давеча кавказец Зангиев, бригадир мой, изрек: ты, говорит, обязан прикрыть добросовестным трудом грех своего родителя, прислужника мирового империализма. Ступай, говорит, заколачивать костыли…

— Каки костыли, господи?

— Из металлу, в деревянные шпалы! Зрите, — и Митька протянул отцу ладони, вспухшие кровавыми волдырями. — Я этого кавказца, папаша, уже во снах вижу! Плюгавый, черт, прилипчивый, саданул бы его кувалдой по родничку…

— И мыслить не моги, Митенька, и… — заволновался отец Ксенофонтий.

— Не верещите, папаша, — поморщился злой сын, — шуткую… Говорит, должон ты бороду свою поповскую сбрить под нулевую машинку, а то девок наших комсомольских пугаешь. Где ты, говорит, прошлу неделю обретался, ударные темпы нам срывал?

Пуще прежнего расстроился священник. А ну как узнают, где шастает чадо? Головы тогда не сносить.

— Оставил бы его, Митенька, в самом деле, покинул на промысел божий! О себе ноне надо думать.

— Полковника?

— Тише, Митенька. Его, кого же еще. Увяжутся за тобой, и хорошего человека сгубишь, и нас. Выследят, постылые…

— Слабы. До Ржавой пади дороги покуда нету. Утонут в болоте, дьяволы.

— Все ж таки… Что думает сам-то?

— Ополоумел он. Или грибов дурных наелся. Эх… Вы, папаша, гостинец схороните, от него гостинец, — кивнул Митька на образа. — Конопляного масла нацедите.

— Зачем это?

Засеменил Ксенофонтий в угол горницы, нашарил за образами тяжелый сверток, распеленал тряпицу на лавке и отпрянул: револьвер со ржавчинкой…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Строительство Комсомольска велось не только на суше — армия людей трудилась и на Амуре, обеспечивая площадки материалами и инструментом, самих же строителей — одеждой и продовольствием. Большинство грузов прибывало сюда, в новый город, по воде.

Перейдя работать на катер «Партизан», Павел Неверов поселился у затона, а это в двух шагах от аэродрома. Бойкое оказалось место, суматошное по сравнению с лесной поляной в Пивани. Днем и ночью землекопы сооружали здесь, вдоль реки, дамбу на случай осеннего паводка. На берегу были размещены склады, запасы продовольствия, кирпича, цемента, арматурного железа, станки.

За несколько рейсов по Силинке катер благополучно переправил в озеро заготовленные бригадой Алексея Смородова бревна и получил новое задание — подняться до Хабаровска и принять там на борт картошку и капусту. А также навигационные приборы для аэроклуба.