Exegi monumentum

Девочка, сидевшая сзади, распахнула дверцу. Боря толкнул вперед Катю, втиснулся сам, на колени поставил корзинку.

«Волга», помигав золотистым светом, рывком взяла с места.

Тихая метель началась: снежинками заносила день, оказавшийся для Кати равным почти двум столетиям, да и Боря, на секунду-другую закрывши глаза, вдруг отчетливо увидел внутренним зрением морозное утро невероятного дня: он лежит в полнейшем изнеможении, а над ним — мохнатая собака... два парня-прохожих. И подумал: «Неужели все это было? И собака... и парни... и утро?»

Но оно не пригрезилось, утро. Оно было: и в далекой, как бы даже и не очень правдоподобной Москве; и в Москве теперешней, нашей, тоже, ежели вдуматься, уж не очень-то и правдоподобной.

Поутру гуру Вонави проснулся, торопливо спустил с дивана безволосые ноги. Почему-то вспомнилось неприятное, тяжкое: как лежал он на излечении в скорб­ном доме, в Белых Столбах, просыпался, бывало, в душной, смрадной палате, населенной несостоявшимися богами, хмурыми маньяками-«саморезами», сверх того — толстяком-пердуном, возомнившим себя африканским гиппопотамом. Ему делали болезненные уколы, совали «колеса» — таблетки. Было гнусно, но что тут поделаешь? Он же твердо знал про себя, что он бог Атлантиды, а богам положены страдания, боли и горести. А уж он-то подлинный — прдлинный! — бог.

И теперь ему хорошо. И, встречая серебристое зимнее утро, он орет куда-то в пространство:

— Свершилось! Да, сейчас, как раз в эти минуты свершается!

А Вера Ивановна — сонная, в жиденьких волосах бигуди новой модели: термобигуди называются. По утрам она кипятит для них воду в той же кастрюль­ке, в которой варит мужу манную или овсяную кашку; как только вода принимает­ся булькать, бросает в нее пластмассовые колбаски. Вынимает их сетчатой ложкой, горяченькими надевает на редеющие волосы, сверху голову покрывает салфеткой. И сейчас покрыла. И говорит, поправляя салфетку:

— Знаю, знаю, что свершилось; к вечеру и придут, наверное.

— Не придут, а по-жа-лу-ют, Вера! Пожалуют. Он же все-таки граф, да еще какой, а она царевна, моя прабабушка, а потом появится и дочка моя,— сделал паузу.— Доч-ка!

— Что ж, я в белый магазин схожу, может, пельмешки выбросят. Наварю, а сама уж...

— Да, уж ты,— потупился гуру и, не надевая штанов, голоногий, потянулся к стулу, на котором висела одежда, порылся в карманах пижамы, сигареты достал.

— Не курил бы ты натощак, сколько раз просила тебя!

— Другим вредно, а мне ничего.— Зажигалкой сверкнул, ядовитым дымом наполнил комнату.— А градусов сколько сегодня?

Вера Ивановна прошлепала к окну, чуть-чуть расчистила напоть:

— Всего-то четырнадцать.

— Ого, и это, заметь, на Крещение. Крещенские морозы исчезли, а? Да, работает еврейская орава, работает.— Пустил облачко дыма в потолок; призаду­мался и: — Ничего, недолго им, нам бы только... Вишь какие, и в КГБ забрались. И свое проникновение в КГБ замаскировали чем? Из-гна-ни-ем оттуда ев-ре-ев! Ну, хитрецы-ы-ы...

Опять призадумался, глаза опустил:

— Значит, так, Вера: уйдешь, когда Боря придет. Поглядишь и уйдешь. Ты пойми меня правильно, но тебе необходимо будет уйти.

— Да когда я тебя правильно не понимала?

— Ладно, я сейчас оденусь, а ты... В магазин в этот самый, в белый, да?

Вышла Вера Ивановна, стала копошиться в своей комнатенке: в магазин снаряжаться; «белым» назывался магазин за углом, в торце того дома, где жил-поживал гуру. А был еще и «зелененький», но тот был подальше, за кондитерской фабрикой: между девятиэтажками надо было брести, спуститься в неглубокий овражек по скользкой скособоченной лестнице, подняться и упереться в дом, облицованный попугайно-зелененькой глянцевой плиткой.

Торговали в обоих магазинах хлебом, кефиром, кое-каким бакалейным товаром, горчицей и минеральной водой «Московская».

Ни один из нас не может представить себе, что пережила за какие-то сутки, да нет, всего-то за пять-шесть снежинками пропорхнувших часов бедняжечка Катя, дочь Екатерины II Великой, если, конечно, дошедшие до нашего столетия слухи не были враками, говоря по-блатному, парашей, и императрица Российская действи­тельно согрешила, родила, да, оказывается, и не одну, а сразу двух, дочерей.