Eyeliner: A Cultural History

Я создала для себя два мира, которые упорно старалась не столкнуть. В Южном Ливане я была традиционной дочерью своих родителей. Но в Бейруте я экспериментировала со своей внешностью и убеждениями. Время от времени эти два мира просачивались друг в друга: Я забывала снять пирсинг в носу, когда приезжала домой на выходные, или вскользь говорила, что верю в гражданский брак. К этому времени я уже отвергла европоцентристские нормы красоты и приняла подводку для глаз и колер как выражение своей идентичности, в том числе и благодаря Нефертити. Подводка для глаз, казалось, придавала мне ощущение силы, напоминающее власть царицы. Моя религиозная мать была не в восторге от этой физической и интеллектуальной трансформации: однажды она перестала разговаривать со мной на несколько дней после того, как увидела на Facebook мою фотографию в бикини (с тех пор она простила этот проступок). Я была так предана своей подводке, что обходилась без нее только когда возвращалась в Сидон из Бейрута на выходные и когда переживала непростые приступы депрессии.

Во время учебы в университете я недолго встречалась с социалистом, который спросил меня, что я думаю о военной оккупации Ливана Сирией, и на одном дыхании сказал, что я похожа на Нефертити. Он курил кальян в кафе, расположенном в ливанских горах; мы сидели на открытом воздухе. Это был великолепный поздний летний вечер, о котором с такой тоской писал сирийский поэт Низар Каббани. Солнце уже начало садиться. Погода была мягче, чем обычно, но дул ветерок, намекающий на скорую смену времен года, и жасминовое дерево неподалеку давало о себе знать с каждым дуновением ароматного воздуха. Я только что снял свои огромные солнцезащитные очки , за которыми часто прятался. На мгновение я забеспокоилась, что социалист сочтет меня растрепанной, так как моя подводка немного поблекла от дневной влажности. Когда он назвал имя королевы, я жеманно улыбнулась, а затем потребовала затянуться кальяном. На самом деле мое сердце танцевало - не из-за того, что человек сделал мне комплимент, а из-за того, на что он намекал: Я была не только привлекательной, но и царственной. Это редкий момент времени, когда я могу проследить точную эволюцию своей уверенности. Возможно, я наконец-то достигла совершеннолетия.

В третий раз меня сравнил с Нефертити один британский финансист, с которым я ехала в одном лифте в центре Лондона. Я покинула Ливан ради колледжа и карьеры, и к этому моменту мне было уже далеко за двадцать, хотя мои проблемы с уверенностью в себе были не так уж и далеки. "Вы выглядите экзотично, - смело сказал он. "Немного похожа на Нефертити". На этот раз я вздрогнула от такого предположения. Если когда-либо и существовал востоковедческий комплимент, то это был именно он. В то время как его взгляд, казалось, сглаживал царицу, мое отношение к ней проникало глубоко в мои корни и самосознание. В этом смысле Нефертити казалась мне притягательным зеркалом: то, что мы видим в царской жене, раскрывает о нас больше, чем мы когда-либо узнаем о ней.

 

Моя приверженность к кошачьим глазам сохранилась до сих пор, и моя мама не перестает спрашивать меня, не заболела ли я, когда я без них. В большинстве дней, когда по всей стране объявляли локаут после пандемии COVID-19, я все равно носила подводку для видеоконференций: это помогало мне сохранять иллюзию нормальности. Я ношу подводку на пилатес, в магазин и когда остаюсь одна дома. Я даже носила ее в течение восьми дней экстремального похода в Чаде, где я изучала народность водаабе для этой книги. (Моя подводка часто отражает этапы моей работы: когда я писала главу об Эми Уайнхаус, мои крылья непроизвольно увеличивались, пока не стали касаться краев бровей). Я редко, а то и никогда не обхожусь без магических линий, украшающих мои глаза, так же как я никогда не обхожусь без своей культуры, своих предков или своей матери.

Конечно, можно придать своей внешности слишком большое значение, и тогда украшение себя превратится в легкомысленное занятие, отнимающее время, в упражнение в тщеславии или в ощутимое бремя. Но я никогда не красилась только для того, чтобы выглядеть определенным образом (хотя я не могу пожаловаться на эстетическую пользу). Теперь я понимаю, что моя юношеская озабоченность внешним видом коренилась в моем стремлении примириться со "странностью", которая была мне навязана и которую я воспринимала как ранимая, чувствительная девочка, выросшая в Великобритании в конце 1980-х - начале 1990-х годов, и, в более широком смысле, как подросток, который учился ориентироваться в новых мирах.