Фаина Федоровна

–Клещерукий меня в кабинет завёл и сказал: «Снимай халат!» Я сразу поняла, что сейчас будет. Но даже успокоилась. Сняла халат. «Снимай сапоги! Не люблю, когда баба в сапогах». Я села на его диван – кожаный такой, чёрный. Сняла сапоги. Аккуратно рядом поставила. А он дверь запер, штаны стал расстёгивать. Я не закричала, и не испугалась. Что-то во мне поднялось такое жуткое, звериное. Я подумала: ну, и пусть. Лишь бы девочка жива осталась. Он сказал: «Задом повернись!». И юбку форменную на мне одним рывком, рр-раз, и задрал. А под ней у меня рубашечка рваненькая, панталоны старые… Он их р-раз! А там и рвать нечего было, сами разошлись. Он только хмыкнул гадостно. Меня на диван ткнул и стал меня клешнёй своей за грудь жать. Как же больно мне было! А ему только радость от этого. Он ведь меня за мою рвань ещё хуже презирал, чем если бы я была богачка какая. Вся грудь у меня была потом, как одно красно-синее пятно… Да не получилось у него, и он совсем озверел. Стал меня какой-то штуковиной там тыкать. Я чуть сознание от боли не потеряла, думала, он мне всё проткнёт. Боль была, казалось, до самой шеи. А я молчала. Лежала на животе, мордой в диванную спинку, коленями в пол, руками в кожу диванную упёрлась и думаю только: «Молчать надо. Закричу – хуже будет!» Думаю, пусть что угодно со мной творит, только бы живой остаться, и чтобы от детей не оторвали. А он, когда натыкался в меня, вдруг прижался ко мне и кончил. Встал и клешнёй своей меня ещё по голове ударил. «Дура, – сказал,– сиденье всё исцарапала».

Она замолчала. Я тоже молчала потрясенная. Потом она будто встрепенулась, посмотрела на меня уже по-доброму.

–Да мало ли что на войне было. Не всё вам надо знать.

–А что потом с этим клещеруким было? – спросила я.

–Что потом? – Она уже почти засмеялась. -Целый день я потом без портков в операционной стояла. Между ногами у меня жутко чесалось. Засохло там всё, а помыться негде. Стояла, инструменты хирургам подавала и молилась про себя:

«Господи сделай так, чтобы дочка выздоровела., чтобы сын не заразился корью, а клещерукий чтобы подох!» – Вот так я молилась… – Она опять задумалась. Она была снова там, в том времени, о котором я читала в рекомендованных в школе книгах совсем другие, красивые, героические истории.

–Если бы он ко мне прицепился надолго – помощи неоткуда было бы ждать. Я – вдова безродная, а его все боялись, даже начальник госпиталя. Он ведь мог кого угодно обвинить, в лагерь отправить. Даже мог под расстрел подвести. Я уж решила себе кислотой лицо обжечь, чтобы противно было даже на меня смотреть. Но повезло. Его буквально через два дня кто-то зарезал ночью на улице. Искали, нас всех допрашивали, но никого не нашли. И хорошо, что я тогда в его кабинете даже не пискнула. Никто не слышал, что он там со мной делал. Закричала бы – меня бы и обвинили. –Она замолчала. Потом вздохнула вдруг, опять что-то припоминая. –На войне много всякого было… Плохого, конечно, больше. –Она встала, отошла к окну и стала припудриваться, у нас было короткое затишье между очередным больным и следующим – Потом, уже через несколько лет, когда война кончилась, я в церковь ходила. Прощения просила….

–За что просили? – сказала я. -Неужели за то, что молились, чтобы кто-то зарезал этого выродка?

Она посмотрела на меня туманно и ничего не ответила.

В следующую пятницу я вставила в уши те самые серёжки с бриллиантами – одна в Арзамас, другая в Котломас, полюбовалась в ванной, как они сверкают при электрическом свете. На пальцы нанизала по три кольца. Накрасилась, как в театр. Повязала яркий шарф. Вышла во двор, чтобы ехать в «кадры».

Ещё было прохладно, но светило солнце, и это обстоятельство, как часто бывает весной, вселяло уверенность. Динькали синицы. Дети шли в школу уже не в пухлых куртках и комбинезонах, раздёрганные и сонные, а радостно возбуждённые, озорно и весело поглядывающие по сторонам, тонконогие, как кузнечики. Чернявый парень кисточкой проводил вдоль бордюра белую ленту извёстки. От скамейки пахло свежей краской, и в центре светлела картонка: «Акрашено».

Машина чутко завелась. Я бросила сумку рядом на сидение и включила радио. Опять эта музыка! Рок – не рок… Я почувствовала себя молодой и несчастной, как чувствовала себя примерно на втором году работы с Фаиной Фёдоровной. Потом, уже после аспирантуры, это чувство исчезло надолго. И вот сейчас вернулось снова.

Я тронулась со двора.