Фаина Федоровна

–Ничего подобного.

–Вы что, думаете в поликлинике всех вылечить?

–Не всех. Но многих можно.

–Ух, вы, Ольга Леонардовна, какая храбрая… даже в госпитале всех не вылечивали. Ногу, знаете ли, оттяпают, а её лечить можно было. Но надо было скорее и наверняка. И жизнь сохранить. Безногий, но живой. А будешь лечить… Неизвестно, как обернётся.

–Фаина Фёдоровна, не приставайте ко мне с вашим госпиталем. Теперь не война. Меня учили лечить больных, и я должна их лечить.

–Знаете, Ольга Леонардовна, – она, когда волновалась, немного трясла головой. -Вы такой хороший человек. Такой правильный человек, как из книжки с картинками. «Тимур и его команда». Но про войну вы ничего не говорите. Вы не знаете, что такое война.

Я обиделась.

–Фаина Фёдоровна, у нас миллионы людей прошли фронт. Я не думаю, что вы знаете больше других …

Она вдруг села за свой стол и превратилась в гипсовое изваяние – суровое, скучное и пыльное. Она прищурила глаза и стала смотреть себе внутрь, в свою душу, в которую мне не было хода. Она сжала зубы. У неё задрожал подбородок. Она подняла голову и глухо сказала:

–Да, Ольга Леонардовна, я на фронте не была. Я работала в тыловом госпитале. Когда у дочки была корь, температура была за сорок. Голова в огне, а ноги, руки холодные. А это у детей самое плохое. Опасное. Она уже бредить начала. А мне на работу… Я всё боялась её оставить, не могла заставить себя идти. Хину давала вместо аспирина. Аспирина не было. Она от хины дочка потела ужасно. Как вспотеет, холодная вся становится. Нужно переодевать, а некому. Сынишке только два года тогда было… К дворничихе я побежала, умоляла, чтобы с дочерью посидела. В общем, не успела на работу к восьми. Старший хирург меня простил. А был там ещё один… Без руки. Но не на фронте он руку потерял. Вторая-то у него была тоже покалеченная, но уж очень развитая, а мясо на руке за год, за два не нарастить. Может в гражданскую что-то у него с руками приключилось. Он своей этой оставшейся рукой цеплял всё, как клешней. Я видела, как он ел. Подцепит кусок – и в рот… И водку заглатывал. Стакан целый сразу туда выливал. Это сейчас говорят, что женщины тогда любому мужику были рады. Неправда. Многие мужики страшные были… Злые… Баб не жалели. И вот этот клещерукий, тоже был злой. Может от безобразия своего. Или просто злой был всегда, и до войны, и до травмы… Он всех в госпитале подозревал. То это неправильно сделали, то другое… Как напьётся, про всех кричит, что враги народа его окружают. Что всех вокруг стрелять надо.

И в тот день он меня вызвал в кабинет к себе и говорит:

–Ещё раз проваляешься с хахалем под одеялом, под указ пойдёшь…

Она была даже высокомерна в своём рассказе.

–А вы, Ольга Леонардовна, знаете, под какой указ?

Мне казалось, я это знала. За опоздание на работу судили и отправляли то ли в тюрьму, то ли в лагеря. Но я не решилась сказать это вслух. Я втянула голову в плечи и сидела не шелохнувшись. Я боялась узнать что-то очень страшное не из книг, не из фильмов, а то, что было на самом деле с реальным, близким мне уже человеком. И я не знала, как к этому знанию относиться.

Глаза у Фаины Фёдоровны вдруг стали по-старчески мутными. И я впервые увидела в ней старую женщину, но не старуху с какими-то выдуманными, грошовыми обидами на жизнь, со старческой ревностью, старческими болезнями. Нет, она была просто женщиной, но с длинной тяжёлой жизнью, со своей болью, своими воспоминаниями, своими радостями, отличными от радостей всей страны и моих личных таких маленьких радостных достижений.

–Корь может иметь волнообразное течение, – говорила она мне со значением, будто я этого не знала. -Кажется, вот температура уже спала, и опять! И обсыплет ребёнка снова, и в этот момент наступает пик температуры – сорок один градус, сорок один с половиной… И вот тут-то как раз и бывает самое страшное. Старший хирург знал, что у меня мужа убили. И про корь тоже знал. Но клещерукий… Думаете, на войне всё было, как в телевизоре рассказывают?

Рот её кривился. Она была высока в своём горе и недостижима до меня и до моих жалких потуг всё расставить по своим местам.

–Я через день ещё раз на работу опоздала. У девочки уже температура спала, но трамваи почему-то встали, пришлось бегом бежать. Не успела.

Она замолчала. Потом вскинула маленькую свою головку в седых кудряшках, глаза прищурила, с вызовом на меня посмотрела: