Фаина Федоровна

–Двое детей. Два и четыре. Дочка постарше, и я её, как большую… На сутки оставляла их с мальчиком, да бывало, и после суток опаздывала… Хлеба им дам, а примус спрячу – чтобы не сожгли себя, чтобы воду не грели. Чай кипятить не разрешала. Воду в термос налью и на целый день. А зимой в комнатёнке так холодно! На пол, говорю им, не смейте с кровати слезать! Примёрзнете к полу! А раненых-то везли… И, как нарочно, эшелоны приходили по ночам. Хирурги, те сменяются, а я стою в операционной, одна на два стола… И всё ампутации, ампутации и проникающие полостные… Ампутации-то ещё ничего, р-раз – и нету то ли ноги, то ли руки… А полостные – это долго. Думаешь, ну, вот последнего прооперировали, сейчас инструменты прокипячу и убегу домой… И тут опять эшелон подходит. Грузовики с ранеными во дворе рычат. А я есть хочу, пить хочу. Хлеб ещё можно было в рот засовывать с зажима, чтобы стерильность не нарушать. Я отвернусь от стола с инструментами, маску приспущу и кусаю его потихонечку. Не дай бог хирург это заметит! Ну, кусочки-то были маленькие – кусну и готово. А пить нельзя – уборная холодная, на улице. В операционной влажно, душно, а я вся потная – воспаление тут как тут. Пенициллин ведь только для раненых тогда был. Начальник госпиталя сам лично его распределял. Кому-то назначит, кому-то нет. По какому принципу отбирал – бог ему судья… А если оденешься и выбежишь по нужде, так только в уборную зайдешь – скажут, куда ушла, операционная сестра всегда должна быть в операционной. И мыться потом заново надо, а это ведь время. Доктора-то всё мужики, шаркнут на минутку в коридор:

–Санитарка! Утку!

Им санитарка утку подставит под халат, они и назад. А я стою, терплю…

И вдруг в первый раз на моих глазах Фаина Фёдоровна заплакала. Лицо её всё сморщилось и исказилось. Судорога пошла по нему, выражая такое внутреннее отчаяние, такую пережитую боль, что я оторопела. Даже когда она рассказывала про однорукового – ни слезинки не было на её лице, только сумрак и злость. А сейчас…

–Подождите, не входите! – кинулась я к больным в коридор. Но Фаина Фёдоровна быстро перестала плакать. Утёрлась, высморкалась, хотя слёзы всё ещё сами текли поверх старческих щек, и посмотрела на меня с каким-то таким превосходством, с такой мукой и такой гордостью, что мне захотелось стать маленькой, как муравьишка, и исчезнуть в какой-нибудь дырке в земле.

–Вы думаете, Ольга Леонардовна, я сильно радовалась, когда война кончилась? Ха! – Я принесла ей воды в её же чашке, но она небрежно толкнула чашку рукой. Несколько капель пролились на пол и образовали мокрый полукруг.

–Вы думаете для меня это праздник – Девятое мая!? – Она уже улыбалась, но улыбка её была похожа на улыбку умалишённого. -Я слышать не могу этого Левитана. Он до сих пор у меня в ушах гремит. И я не победу в его голосе слышу, я помню, как он войну объявлял, и как мой муж в первый же день стал в военкомат собираться. А 9 мая… Я шла по улице из госпиталя. Многие обнимались. Не все. Я, во всяком случае, никого не обнимала. Я хотела есть и несла из госпиталя детям суп в судке. Боялась пролить. Нас в госпитале тогда уже лучше кормили, не как в начале войны, но я старалась всё домой принести. Жарко было. Я шла и думала, долго ли будет существовать теперь госпиталь, и где я буду работать, когда его расформируют, как детей буду одна растить… А праздновать… Чего мне было праздновать? Праздновать должны были те, у кого родные живы остались…

Я не представляла себе её молодую. Мне казалось, я вижу, как по залитой солнцем майской улице она идёт такая же, как сейчас – старенькая, седая. Пробирается между людьми в хирургическом медицинском халате, воротник-стойка, под горлышко. Идёт торопясь, осторожно неся в руке небольшой металлический судок с остывшим уже супом, семенит маленькими ножками. Ветер треплет её седые кудряшки, овевает лицо. А она идёт и смотрит в толпу невидящими глазами. Носик её становится влажным от пота, и она смешно им подёргивает, как делала это утром при мне…

Я считала её пульс и уговаривала:

–Фаина Фёдоровна! Миленькая! Успокойтесь! Не надо… Хотите я вам капель накапаю? Кордиамин или валерианку?

Она вдруг презрительно поморщилась, приходя в себя, приподнялась, отряхнула мокрый перед халата и сказала своим обычным голосом:

–Напроливала я тут… – Высокий её колпак свалился с головы, она его подхватила и надела снова.

–Я громко кричала? – спросила меня. -В коридоре слышно было?

–Не знаю. – Я была растеряна. -Думаю, что нет. Конечно, нет… Вы вообще шёпотом говорили…

Мне ужасно жаль было её, но и непривычно слушать такие речи.

–Фаина Фёдоровна, вы посидите, пожалуйста, тихонечко, а я больных буду принимать. Вы не беспокойтесь, у меня и рецепты заготовленные есть, и инструменты.

Ей, наверное, действительно было очень плохо, потому что она пробормотала:

–Ну, одного примите только. А я посижу немного и встану…