Фаина Федоровна

Я грела гортанное зеркало над пламенем спиртовки, чтобы оно не запотевало от его дыхания при осмотре, и думала, что вот он – конец. Есть выражение: «посмотреть в глаза смерти». В случае с каперангом это было бы: «услышать свою смерть». Но он её не слышал. Он улыбался, ни о чём не догадываясь. Он надеялся не только на жизнь. Он думал, что сумеет преодолеть немоту.

После осмотра я сказала, что ему нужно снова поехать в госпиталь. Он обрадовался.

–На пластику?

–Покажитесь тому врачу, который вас оперировал.

Он посмотрел на меня внимательно и, видимо, по моему лицу кое-что понял. Он полез в карман. Книжечка снова блеснула на моем столе кожаным тиснением. Она стала тоненькой. Использованные страницы были выдраны с мясом.

«Плохи мои дела?» – написал он и зачем-то пририсовал рожицу с рогами.

–Нужно, чтобы вас снова осмотрел ваш врач.

Он некоторое время посидел ещё, будто что-то соображая, потом вдруг подмигнул мне, захлопнул книжку и вышел.

Не было его недели две. Потом он явился с большим букетом белых калл. Цветок каллы – это такие большие, твёрдые белые кулёчки, свёрнутые из единственного лепестка. В середине – жёлтенькая палочка, пестик. Не знаю уж почему, но тогда в цветочных магазинах нашего города только и были, что каллы. Гвоздики и тюльпаны привозили перед 8 марта и за ними выстраивались огромные очереди. Ко мне он вошёл торжественно, как жених входит к невесте. Фаина Фёдоровна скромно отвела глаза.

«Я уезжаю», – заранее было написано в его книжечке.

–Куда?

«В Ленинград. В военно-медицинскую академию. Договорился, что меня прооперируют там».

–Но можно и в Москву. В Москве лучшие специалисты по вашему заболеванию. В институте Герцена в Боткинском проезде.

Он написал:

«В Питере зато можно погулять».

Я сказала:

–Приходите после операции. Снова поставим трубочку, а потом опять уберём. Вы уже знаете, как это делается. Не страшно!

Моряк церемонно стоял около меня. Я поняла, что тоже должна встать. Он протянул мне руку. Я тоже протянула свою. Я думала, он хочет попрощаться со мной. Но каперанг перевернул мою руку и поцеловал. Мне до этого никто не целовал руку. Да и потом, кстати, тоже. Я до сих пор помню его торжественный шаг, когда он выходил.

А ещё через пару недель мы с Фаиной Фёдоровной услышали за нашим окном звуки военного оркестра.

Почему-то я сразу поняла, что это хоронят его. Я встала, оставив на минуту очередного больного, и подошла к окну. Окно выходило во двор. На тротуаре возле подъезда и на детской площадке собирались люди. Казалось немного странным, что прямо в этом доме, где на нижнем этаже идёт приём больных, соперничают между собой здоровье и болезнь, поверху течёт самая обыкновенная жизнь. Где-то варят суп, плачет ребёнок, кто-то готовится к экзаменам, кто-то кого-то любит и кто-то умирает. Прямо над нашими окнами кто-то стоял на балконе и курил.

–Смотри, вынесли крышку, – сказал равнодушно кто-то прямо надо мной. Действительно, двое молодых военных вынесли на газон крышку гроба, обтянутого темно-красным плюшем. Бахрома игриво подрагивала золотыми шишечками на свежем ветерке.

–Фуражку должны положить сверху, – сказал тот же голос. -А на подушку ордена.

Военный оркестр стоял в стороне на асфальте и пробовал трубы негромким «Прощанием славянки».

Я не стала ждать Шопена, вернулась на место. Фаина Фёдоровна вышла из кабинета.

–Он застрелился. Из наградного пистолета. – С каким-то даже удовлетворением доложила она, возвратившись. Мы обе понимали, что речь шла о Моряке. -Не стали делать операцию. Предложили облучение, но он отказался.

Я промолчала.

–Вы сердитесь? – спросила она, когда очередной больной закрыл за собой дверь.

–Да. – Сказала я. -Сержусь. Зачем вы злорадствуете? Он был достойный человек.

Она безмятежно посмотрела на меня своими синими, подёрнутыми дымкой глазами.

–Он после войны прожил целых тридцать пять лет. Он вырастил детей, обеспечил жену… Знаете, какая у неё теперь будет пенсия?

–Я не интересуюсь чужими пенсиями, – сухо ответила я.

–А я интересуюсь! – Сказала она с вызовом.

Ах, Фаина Фёдоровна! Она не только не считалась тогда участником войны, потому что работала не во фронтовом, а в тыловом госпитале, она вообще в смысле льгот была совершенно обделена. Пенсия у неё была крошечная. Она вынуждена была работать не только потому, что сама работа ( как и у меня теперь) составляла смысл её жизни. Она ещё находила удовольствие помогать её выросшим и разъехавшимся детям. А они, насколько я знала, никогда не присылали ей ни денег, ни подарков.

Да и вообще, печально сознавать, но по-настоящему тяжёлые раненые до моего времени не дожили. А ко мне приходили пожилые, но, как теперь говорят врачи, вполне «сохранные» люди. Они ходили по коридорам поликлиники гордо неся перед собой свои книжечки. Это были уже не те инвалиды, которых я видела, когда была маленькой – страшные, заскорузлые в своей боли и в своём далеке; с обожжёнными лицами, с пустыми рукавами, в отрепьях, без ног, на деревянных тележках, двигавшихся от того, что колёса крутили рукками.