Фантомный бес

— Мы вас вызвали не просто так. Он хотел повидать вас. Перед смертью. Очень хотел. Да и мы, признаюсь, желали скрасить его последние дни. Ваше присутствие придаст ему силы. Уйти достойно — разве это не удел великого писателя? И всякий подумает — как хорошо, что Горький в свой последний час повидал ту женщину, которой он посвятил свой главный роман. И всякий отбросит от себя сомнения. Ви поняли меня?

«Ах ты, сука усатая, — думала Мура, — гипнотизируешь меня? Не на ту напал, сволочь кремлевская. Еще посмотрим, кто кого загипнотизирует».

— Товарищ Сталин, это святое дело! — Она спокойно смотрела на вождя своими глубокими, широко поставленными глазами.

— Святое, говорите? — На миг Сталин почувствовал себя неуютно. Что-то из юных семинарских лет болезненно вспыхнуло где-то внутри, но быстро угасло.

— Именно так. Мы все — данники святых дел. И должны быть им верны — сурово и неотступно. Вы это знаете лучше других. Вот почему я очень хорошо вас понимаю.

«На что ты намекаешь, баронесса вшивая? — думал он. — Святость? Издеваешься? Святая нашлась».

— Конечно, мне бы хотелось забрать Алексея Максимовича в Швейцарию. Там нынче, в клиниках на горных курортах, делают чудеса. Но…

— В Швейцарию? — переспросил Сталин.

— Но, видимо, это уже невозможно.

— Ви правильно думаете. Обидно, но мы упустили время. ЦК сожалеет.

«Ну да, ЦК решил, что Горький должен умереть, — подумала она, — только как зовут этого ЦК?»

— И вот я пытаюсь понять, — продолжила она. — Чем сегодня, здесь и сейчас, я могу Алексею Максимовичу помочь?

— Хотя бы не увеличивать его страдания. Продлять их тоже уже нет смысла. Зачем мучить человека?

— Я понимаю вас. Печально, но что делать.

— Это хорошо, что вы понимаете. Мы всегда знали, что вы умная женщина.

— Тут дело не в уме, товарищ Сталин. Сердце. Его не обманешь.

— Зачем обманывать сердце? — Сталин не то улыбнулся, не то скривился.

— Вы правы. Впрочем, никто и не хочет заниматься обманом.

— Вот именно. Для него увидеть вас — уже немало. Принять из ваших рук стакан воды. В каком-то смысле это судьба. Великая судьба великого человека.

Плачь, мой мальчик!

1936

Дом Горького в Горках.

Горький дремал. Скулы были обтянуты бледной кожей, усы как-то съежились и казались жалкими. Мура всмотрелась. Над постелью больного повисла мутно-серая тень. Она была столь отчетлива, что Мура не решилась как-либо на нее влиять.

Она кашлянула. Горький открыл глаза, скосил их в ее сторону и порывисто дернулся.

— Мура?

— Это я. — Она смотрела на него своими непередаваемо большими и умными глазами.

— Боже мой, Мура! — прошептал Горький. — Не может быть. Как я счастлив тебя видеть! Как счастлив!

— Я тоже, — тихо сказала Мура. Она сделала шаг, наклонилась и прикоснулась щекой к его щеке.

— Мне уже лучше, — Горький сделал попытку улыбнуться. — Нет, правда. А с тобою я быстро пойду на поправку.

— Ты выглядишь неплохо, Алексей. — Широко поставленные глаза Муры смотрели спокойно, и только в самой их глубине можно было прочитать нечто вроде затаенной печали.

— Вот, болею. Дурацкое дело. Стыдно даже. Знаешь ли, после смерти Максима я заметно сдал.

— Максим, бедный Максим… когда я узнала, слезы сами полились из глаз.

— Это я испоганил ему жизнь. Эгоист проклятый. Возможно, он был не очень путевый парень, но ведь добрый. А как талантлив! Мне бы отпустить его на свободу. А я как-то обнял его слишком тесно и этим придушил…

— Он был на редкость славный парень. А какой художник! Пронзительный. Многие его сатиры так и стоят в моей памяти. Ты помнишь этот его удивительный рисунок — разрез многоэтажного публичного дома? В Гамбурге или где там?

— Я многие помню, но этот… Не уверен.

— Да ты что! В каждом окне, в каждой комнате своя сцена… Смешные, абсурдные, острые, страшные… А стиль? Похлеще немецких экспрессионистов. Интересно, сохранился ли этот рисунок?

— Ах, не знаю. Но рисовал он здорово. Спору нет.

— А какой был спортсмен! Как он гонял на своем «харлее» по итальянским пригоркам. Всех нас катал на своей коляске. Как мы визжали! Ты один ни разу к нему не сел. Ты боялся скорости.

— Неправда. Не совсем так. Просто я считал эти гонки глупыми и нелепыми. А здесь что? Уж не покатаешься. Было время, Дзержинский обещал ему автомобиль. Нет, правда… А эти, нынешние… от них дождешься… Заняться ему было нечем. Графические его сатиры никому тут не нужны. Остро, правдиво. Сама понимаешь, зачем им правда? Начал пить. И на тебе — вновь завел себе дружков среди чекистов. Это его давняя слабость. Он же в молодости год или два служил в ЧК. Я пытался его предупредить. А он мне: папа, а ты сам кто? Представляешь? Что я мог ему ответить? Они его и спаивали. Как-то оставили пьяного в саду на скамейке, на всю ночь. А у него легкие слабые, в меня…

— Да, это в их правилах. Как Тимоша? Как дети?

— Дети… да вроде в порядке. А вдова? Признаться, я не следил… Там что-то не очень гладко… Надя красотка, и я не уверен… А вокруг эта чекистская сволочь роится… Да у меня уже нет сил разбираться.

— Я тебя понимаю. Ты ведь по горло занят.