Фантомный бес

— Ха! Вторые часы ведь там, на другой планете. Допустим, мы их даже видим в сверхсильный телескоп. Да ведь свет от них идет какое-то время. Ты всегда видишь их прошлое состояние. Пять минут. Час назад. Зависит от расстояния до планеты.

— Ну, пожалуй.

— А от ближайшей звезды свет бежит к нам четыре с половиною года. Представь, мы видим в одну секунду вспышку, ну что-то вроде протуберанца, на этой звезде и на Солнце. Нам кажется, что полыхнуло одновременно. На деле вспышка на далекой звезде случилась более четырех лет назад, а на Солнце только восемь минут назад. А ты говоришь — одновременно. Чепуха. Никакой одновременности нет. Она только у нас в голове.

— Занятно.

— Если бы свет распространялся бы мгновенно, проблемы бы не возникало. Но его скорость неизменна для любых систем. Двигаться быстрее в этом мире ничто не может. Это странное утверждение. Не спорю. Но если танцевать от этого, то довольно скоро выстраивается нечто вроде теории. Вот тебе и вся пляска. И тут, надо сказать, мне повезло. Моим учителем математики в Цюрихском политехе оказался великий Герман Минковский. Между прочим, он родом из России, откуда-то из-под Минска.

— Вот как? Интересно.

— Он открыл для меня тот математический аппарат, в частности тензорный анализ, который и помог мне сварганить теорию. Позже мы с ним вместе много работали. Он очень много вложил своего мастерства. Так что половина заслуги — его.

— Где он сейчас?

— Его давно уже нет. Он умер не старым. Болезнь сразила.

— Жаль.

— Еще как!

— Драматическая история.

— Погоди, тебе удалось схватить суть теории? Ведь она проста. Пространство и время завязываются в общий узел. И все дела.

— Проста? Смешно. И все же что-то я уловила. Или мне это кажется?

— Ты редкостная умница, Марго.

* * *

Как раз в эти дни в мастерскую Коненкова заглянула некая Лиза Зубилина.

Она со скульптором о чем-то шепталась.

А в конце Лиза сказала:

— Так что вы, дорогой Сергей Тимофеевич, на милейшую свою супругу не держите зла. Мы поручили ей важное общественное дело. Оно требует времени, разъездов.

— Помилуйте, я понимаю, — вздохнул Коненков. — Я справлюсь. Ведь для меня это привычно. По натуре я бирюк. Люблю, знаете ли, одиночество. А на Маргушу я не могу быть в обиде. Ни в коем случае. Она столько для меня сделала. Пора и ей передохнуть.

— Вот и славно, — сказала Лиза.

* * *

Ученый сидел у стола, разглядывая первую страницу только что присланного ему препринта. Марго полулежала в кресле.

— Вот ты говоришь, Альберт, что в целом мир непонятен.

— Ну, где-то так.

— И ты, творец новейших теорий, действительно так думаешь? Не верю.

— Ты вправе не верить. — Эйнштейн оторвал глаза от статьи. — Но я действительно так полагаю. И довольно давно. Теории теориями, практика практикой, но… Знаешь ли, мир — это такие большие закрытые часы. Мы видим лишь циферблат. Поди определи по движению стрелок, что за механизм спрятан внутри.

— Но разве нельзя открыть и посмотреть? Или хотя бы приоткрыть? Разве не этим занимаются ученые?

— Ну, в какой-то мере… Но на деле только царство теней — вот что нам доступно. Отсюда и всякие теории, сменяющие одна другую. А вот заглянуть в настоящее нутро мира, в его существо, до конца понять, схватить его — этого, увы, нам не дано.

— А может, и не надо? Разве это не пустые хлопоты, по большому счету? Ведь в своей высшей сути мир абсолютно понятен. Я в этом лично почти уверена.

— Любопытная точка зрения. И как же это?

— А вот хотя бы так: сидеть с любимым человеком в тишине и покое, смотреть друг другу в глаза, пить из бокала глотками мозельвейн… Удар хрусталя о хрусталь — дзыннь! Вот высшее состояние мира. Лучшее его состояние. Чего здесь непонятного?

— Да, здорово… Ты хочешь сказать, что мир открывается человеку любящему?

— Примерно это.

— Марго, ты чудо. И здесь, я думаю, ты права. Но мне, не только безмозглому, но и бессердечному, до такой ясной формулы без твоей помощи не подняться. Что бы я делал без тебя?

— Без меня? Смешно. Ты, Альберт, великий человек, тебя знает и почитает весь мир.

Эйнштейн поморщился, изобразив кислую до предела рожу.

— Погоди, я как раз не о том. Плевали мы с тобой на всякое величие. Согласна. Тут важнее другое. Ты, Альбертик, предельно наивный, но на редкость обаятельный и очень смешной…

Эйнштейн вытаращил глаза, словно бы удивившись, но тут же радостно кивнул, а кончики его рта вместе с нависшими усами поползли улыбкой.

— Именно так, — продолжала Марго, — но только несколько близких людей знают, какой ты простой и милый. Не корчишь величия. Ну, ни грана. Тебе даже ближе маска дурашливости. Разве не так?

Эйнштейн дразняще высунул язык.

— Ты необыкновенно трогательный.

Эйнштейн печально исказил губы, изображая белого клоуна.

— Вот, вот, — сказала Марго. — Но среди близких, тех, кто это знает и понимает, я — первая. Не станешь спорить?

— Не стану, — сказал Эйнштейн.

— А кто тебе прислал статью? — равнодушно спросила Марго, даже как-то небрежно.

— Роберт.

— Оппенгеймер?

— Угу.

— Мне кажется, он славный парень.

— Еще бы.

— И о чем там?

— Еще не смотрел. Думаю, о неустойчивости тяжелых ядер.