Фантомный бес

После обеда, когда прибыли Роберт Оппенгеймер, Ваневар Буш, Артур Комптон и другие руководители проекта, Ферми повторил эксперимент. Наблюдателей набралось более сорока человек. Стержни вновь извлекли из реактора. Когда последний стержень вылез из реактора метра на два, в графитовых глубинах затеплилась ядерная реакция. Стало ясно, что «квадратный воздушный шар» заработал. Ферми попросил извлечь стержень еще на полметра. Скорость высвобождения нейтронов начала стремительно расти, тиканье нейтронных счетчиков слилось в общий гул. Ферми поднял руку. «Реактор в критической зоне», — сказал он. Почти все вздрогнули, кое-кто перекрестился. По чикагскому времени было 15.25.

Ядерному «пламени» разрешили гореть ровно полчаса. Затем Ферми вновь поднял руку, стержни поползли вниз, «пламень» был погашен. Раздались аплодисменты, нестройные радостные возгласы. Лео Силард подошел к Ферми, скромно стоявшему в стороне. Он протянул Энрико руку и сказал, что этот день, возможно, запомнится как один из самых мрачных дней в истории человечества.

— Да ладно тебе! — беспечно отозвался Ферми.

— Это страшный вызов нравственному чувству человека.

— А я думаю, это просто хорошая физика, — засмеялся Ферми.

Вечером Артур Комптон позвонил Джеймсу Конанту, правительственному куратору проекта, и, словно бы невзначай, поведал ему:

— Представь себе, итальянский мореплаватель только что высадился в Новом Свете. Земля оказалась не столь большой, как он предполагал, в результате чего он прибыл в место назначения раньше, чем ожидалось.

— Да что ты! — воскликнул Конант. — Неужели туземцы оказались любезными?

— Представь себе. Никто не пострадал, все в восторге.

Далеко не все понимали, что основная заслуга в приближении этого «праздника» принадлежит не «итальянскому мореплавателю», но «венгерскому чудаку» Лео Силарду, который на протяжении трех лет умудрялся удерживать в голове всю теорию и все детали проекта, включая самые мелкие. Мало того что он был инициатором и неутомимым мотором всего процесса, он быстрее других находил решения, когда возникали серьезные затруднения. Однако создание реактора газеты долгое время приписывали одному Ферми, поскольку имя Силарда было глубоко засекречено. Силард не возражал. Он был удивительно равнодушен к славе.

Пространство, сжатое до точки

— Приезжал Оппенгеймер? — спросила Маргарита.

— Да. Он рассказал удивительные новости. Они с коллегами достигли небывалого успеха. Ты знаешь, меня нелегко удивить, но тут, признаюсь, я даже вздрогнул. Ну а затем мы обсуждали один вопрос. Некую техническую трудность. Плутоний его волнует. Это такой тяжелый металл.

— Обсудили?

— Да. Я подсказал возможный путь решения. А он не из тех, кто остается в долгу, и кое в чем помог мне. Он просветил меня относительно гравитационного сжатия. — Уловив безмолвный вопрос Маргариты, Эйнштейн оживился: — Это же его конек. Вообрази звезду столь чудовищной массы, что от силы тяжести ее края начинают сваливаться к ее центру, при этом само вещество сжимается и становится все более плотным. Такая звезда словно бы проваливается сама в себя, превращаясь в итоге в точку, но все с той же чудовищной массой. Роберт в свое время элегантной математикой доказал, что для некоторых больших звезд это не просто возможно, это их единственная судьба — сжаться в точку.

Эйнштейн глянул на свою подругу, на ее взволнованное лицо, и на секунду замолк. Он не мог знать, что некий русский поэт, не так давно убитый в тюремном лагере, еще в середине тридцатых, будучи в ссылке, вопрошал:

Ну, как метро? Молчи, в себе таи,

Не спрашивай, как набухают почки…

А вы, часов кремлевские бои, —

Язык пространства, сжатого до точки.

Казалось бы, какая связь? Всего лишь поэтическое иносказание. Но какое-то тайное прознание на секунду его пронзило, словно бы кто-то пронес через его мозг дальним эхом похожие слова. Природу этого чувства осознать он был не в силах и даже тряхнул головой, отгоняя наваждение.

— Альберт, — спросила Маргарита. — Ты чего замолк? Куда ты провалился?

Эйнштейн не ответил. Не мог он знать, что поэт позволил себе и такую строчку:

На Красной площади всего круглей Земля…

Те, кому довелось эту строку прочитать, увидели лишь метафору — забавную, выразительную, в чем-то даже тревожную, но едва ли понятную на уровне здравого смысла. А вот он бы сразу понял. Самая круглая? Или самая кривая, что то же самое? Это ведь одна из ярких иллюстраций к его математической мечте, к геометродинамике.

— Надо бы рассказать об этом Джону, — сказал он задумчиво.

— Джону Уилеру? О чем?

— Об этих точках. Проваливаются сами в себя. Его это позабавит. Это ведь можно красиво отобразить чисто геометрически.

— Ну, с вами не соскучишься. С ума сойти!

— Но Роберт, Роберт… Эта его работа как минимум стоила Нобелевской… Почему эти странные парни ему ее не дали? Я этого понять не могу.

— Быть может, они ждут практического подтверждения?