Фантомный бес

— Но Берлин для меня к тому же удобный перевалочный пункт, когда я езжу к детям в Эстонию. А делаю я это регулярно.

— Это понятно, — сказал Уэллс. — И похвально. Кстати, мне ведь тоже случается навещать Берлин. Как правило, по делам. Но друзья у меня там тоже есть. Почему бы, дорогая Мура, нам не встретиться в германской столице? Вы мне покажете свои любимые места, а я вам свои.

— Мысль здравая. Только у меня нет там любимых мест.

— Как это?

— Просто. Я несколько лет жила в Берлине, еще перед войной. Но не привязалась. Не мой это город. Скажу честно, я и немцев не очень жалую. Хотя приходится иметь с ними дело.

— Что ж, — сказал Уэллс. — Это чувство можно понять. Но не обязательно его разделять.

— Разумеется. Но присутствие там барона Будберга моей привязанности к германской столице не увеличивает?

— Барон?

— Да, он там. Вы ведь знаете, у нас с ним мало общего. Была бы моя воля, вообще б его не видела. Но… жизнь порою заставляет.

— Понимаю, — сказал Уэллс.

— Герберт, дорогой, это не означает, что я не хочу там с вами встречаться. Напротив, очень хочу. Вы можете скрасить для меня скуку берлинских буден.

— Да? — оживился Уэллс. — Ну, так отлично. Я представлю вас кое-кому из моих друзей. Поверьте, это очень достойные люди. Вам будет интересно.

— Охотно верю, — сказала Мура.

— Прекрасно. Значит, мы и здесь поладили.

— Конечно. Мы с вами легко находим общий язык. Не так ли?

— Безусловно, это так.

— Да, кстати, Герберт, дорогой, все собиралась вас спросить: почему вы в этой своей «России во мгле», такой яркой, честной и смелой, пишете уже на первой странице, что познакомились со мною (с этой дамой-переводчицей, как вы выразились) в Петербурге в 1914 году? Вы не помните, что мы познакомились в Лондоне в 1911-м? В доме русского посла.

— Я так написал? — смутился Уэллс.

— Откройте любой экземпляр вашей книги, — язвительно сказала Мура, — и убедитесь.

— Да-да, — пробормотал Уэллс, — что-то я напутал.

— А в Петербурге перед самой войной мы встретиться не могли, — продолжала Мура, — когда вы туда нагрянули, мы с мужем еще сидели в Берлине.

— Похоже, что так. — Уэллс устремил взор куда-то вдаль и будто бы задумался.

— Но мне кажется, я знаю, в чем причина подобной путаницы.

— И в чем же? — живо спросил Уэллс.

— Подсознание. Ваш «Мир, который стал свободным». Вы даже себе не хотели признаться, что я обсуждала с вами эту книгу еще до ее написания.

— Неправда, — сказал Уэллс и слегка покраснел. — Я о вас не забывал. И потом, обратите внимание, там есть русский герой. Я ввел его как символ русского присутствия. Как намек на русские корни некоторых важнейших идей этой книги. Как некий отклик на наш с вами разговор.

— Ладно, — смилостивилась Мура, — все это чепуха. Память выкидывает разные коленца. Вы могли посвятить роман мне, вашей подруге. Могли не посвящать. Никакого значения это не имеет. Мне этого не нужно. А уж читателю решительно все равно, где мы с вами встретились и как.

— Мура, вы, как всегда, правы, — сказал Уэллс. — С умной женщиной общаться непросто. Но на самом деле — легко. Какое-то обволакивающее обаяние. Не скрою, это даже приятно. И поучительно.

Утром Горький толкнул дверь в комнату своей секретарши и увидел у нее в постели своего друга, английского писателя. Тот прикрыл глаза и отвернулся к стене. Горький же застыл, не в силах издать даже малейшего звука. Мура не торопясь встала, накидывая халат, подошла к Горькому и, взяв его за локти, сказала:

— Ну, Алексей… Ты разве не находишь, что сразу два великих писателя для одной слабой женщины — это все-таки слишком?

У Горького сами собой брызнули из глаз слезы. Он обнял Муру и сказал:

— Бог с тобою, дитя мое.

Лиза, Яков и изысканный жираф

Если бы Лизу Горскую разбудили ночью резким вопросом «фамилия?», что бы она ответила? Гутшенкер? Спиру? Анна Дейч? Розенцвейг? Эрна? Кочек? Вардо? Зарубина? Зубилина? Саму ее этот вопрос лишь насмешил бы. У нее было настолько четкое мышление и настолько ясная память, что она никогда бы не запуталась. Она всегда знала, где она, кто она в сей момент и что надо говорить. И что надо делать. Она от природы была удивительно организованна. Дисциплинированна. Точна. И верна выбранной своей линии. Еще в юности ее захватили идеи социализма и коммунизма, поначалу в затерянном карпатском селе, а затем в черновицкой гимназии. Пусть это было поверхностно и наивно — всеобщая справедливость, всемирное братство, затопляющие мир дружба и добрые улыбки. Не отдавая себе в этом отчета, она почитала своим долгом идеям добра служить верно и пламенно, куда бы ни кинула ее судьба. Когда судьба кинула ее в самое логово — в ЧК-ОГПУ-НКВД, она нашла это не только естественным, но и необходимым. Люди в сапогах и гимнастерках, которые ходили по коридорам этих учреждений, казались ей полубогами. Она не была слепа, она видела их недостатки, их суровость (часто напускную), их хитрость, склонность к интригам, их жестокость (порою необузданную). Но это были простительные мелочи по сравнению с главным — эти люди взвалили на себя труд переделать планету.