Фантомный бес

А далее случилось то, что нередко бывает с молодыми женщинами. Лиза влюбилась совсем в другого человека. Сначала она слышала о нем легенды, а потом столкнулась по службе. Ведь они ходили одними коридорами. Высокий, загадочный. Полубог! А ему всего двадцать девять. Как, впрочем, и ей. Он поражал ее ощутимо излучаемой силой и невесть откуда взявшейся лихой элегантностью. А еще — любовью к стихам. Он помнил их прорву. И читал мастерски. И сам казался поэтом. Впрочем, в какой-то степени он им и был.

Действительно, с первых встреч легендарный разведчик Блюмкин приковал ее не столько рассказами о дальних странах, сколько обилием русских стихов — своих и чужих. О чем бы ни зашла речь, он рано или поздно переходил на стихи. Свои он читал неохотно, а вот чужие… Русские стихи — прежде она не догадывалась, какой это волшебный мир. Как-то он пробормотал себе под нос:

В море царевич купает коня.

Слышит царевич: взгляни на меня…

Но она услышала и вздрогнула,

словно по телу пробежал сладкий ток.

Едет царевич задумчиво прочь.

Будет он помнить про царскую дочь.

До этого Лиза была почти незнакома с русской поэзией. Ни в румынской гимназии, ни в университетах Европы столкнуться с русскими стихами ей не пришлось. Отдаленные слухи о толстом Крылове и курчавом Пушкине серьезным знанием считать нельзя. А тут на нее обрушился шквал — чего-то буйного, страстного, порою тревожного, порою маняще-сладкого.

Этот шквал ошеломил ее, поднял, закрутил и куда-то понес.

Друг мой, друг мой,

Я очень и очень болен.

Сам не знаю, откуда взялась эта боль.

То ли ветер свистит

Над пустым и безлюдным полем,

То ль, как рощу в сентябрь,

Осыпает мозги алкоголь…

Читал стихи он великолепно. Прежде она ничего не слышала о манере так называемого поэтического чтения. Монотонный, чарующий ритм и какое-то особое завывание поразили ее.

— Что это? Кто это? — спрашивала она.

— Кто? — гремел Яков. — Кто? Это же Сережа Есенин.

— Я слышала это имя, — отвечала она тихо.

— Слышала! Ох, подруга, ты скажешь… Это великое имя. Святое! Между прочим, это был большой мой друг. Необыкновенный. Слышала бы ты, как он сам читал! «Сумасшедшая, бешеная кровавая муть! Что ты? Смерть? Иль исцеленье калекам?..» Многие просто плакали. А сколько мы с ним выпили! В веселые годы революции мы были завсегдатаи поэтических сходок, всех этих подвальчиков. Вино — рекой. Ах какие там были люди! Но Сережа блистал всегда. Увы, его уже нет. Мои стихи, между прочим, он очень ценил.

— Даже так? Можешь гордиться.

— Почему бы нет? Я и горжусь. А вот послушай пару строк совсем другого:

… Мигая, моргая, но спят где-то сладко,

И фата-морганой любимая спит

Тем часом, как сердце, плеща по площадкам,

Вагонными дверцами сыплет в степи…

— Ух ты! Не слишком понятно. Но какая музыка!

— Вот именно.

— И кто это?

— Кто! Да Пастернак это. Слушай, вдруг вспомнилось: как-то Боря Пастернак с Сережей Есениным подрались. В какой-то редакции. Ой, ты бы видела. Смех! Один крестьянин, с детства ловкий и сильный, к драке привычный; другой — хрупкий интеллигент, но характер несгибаемый. Они бы понаставили друг другу шишек! Я их разнимал. Я это умею. «Сердце плещет по площадкам!» Эх, как мне эта музыка знакома. Сколько я на этих вагонных площадках по украинской горячей степи колесил! А кругом огонь, смерть. И любовь… И сердце буквально плещет. А вот тебе еще, совсем другой поэт и настроение по-другому плещет:

И море, и Гомер — все движется любовью.

Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,

И море черное, витийствуя, шумит

И с тяжким грохотом подходит к изголовью.

Это Мандельштам Осип. Слыхала?

— Имя слышала.

— Имя! Эх ты! Это не просто поэт, это чудо. И вот, вообрази, я его однажды чуть не застрелил.

— То есть как? Где? В ЧК? На допросе?

— Ха! У тебя везде ЧК, — он поморщился. — В «Стойле Пегаса». Был такой поэтический подвальчик в районе Триумфальной. Вечер ли, ночь, читали стихи, спорили, шумели. Пили, естественно. А он выхватил у меня бумаги, подписанные Дзержинским, и разорвал на клочки. Я наставил на него револьвер, но какой-то смельчак выбил у меня его из рук.

— И ты бы выстрелил?

— Я был молод, горяч и глуп. И выпил не в меру.

— Теперь ты другой?

— Ну, теперь, пожалуй, да. Немного другой.

— Погоди, а что это были за бумаги?

— Ордера на расстрел.

— Ты страшный человек, Яша.

— Да, страшный, — подтвердил Блюмкин без тени улыбки. — Знаешь, как обо мне написано?

Человек, среди толпы народа

Застреливший императорского посла,

Подошел пожать мне руку,

Поблагодарить за мои стихи.

Это чистая правда. Сам Николай Степанович Гумилев. Я пошел к нему, протягивая руку. И он дружески протянул мне свою.

— Погоди, Гумилев… — Лиза наморщила лоб.