Фашисты

По мере роста фашистского насилия «конституционные» партии все меньше интересовались защитой его жертв и все больше смирялись с авторитарным правительством. Это привело их к «союзу во имя порядка» между существующим государством и набирающим силу фашизмом. Джолитти надеялся это предотвратить, но даже он позволил себе поверить, что фашисты — это всего лишь молодые, ревностные не по разуму националисты: отношение папаши к сыну-разгильдяю. Он надеялся, что насилие «сына» приведет умеренных социалистов за стол переговоров — и в июне 1921 г. большинство социалистических депутатов (кроме лидеров партии) заявили, что поддержат любую правительственную коалицию, противостоящую фашизму. Это испугало Муссолини и заставило его предпринять Поход на Рим — хотя Ватикан дал «пополари» распоряжение не вступать в коалицию. Джолитти, типично для полуавторитарного политика 1920-х, не сознавал, что фашистский парамилитаризм установит порядок, сильно отличный и от его случайных и выборочных репрессий, и от чисто словесного «насилия» социалистов. Политики 1930-х уже усвоили этот урок.

Однако большинство лидеров «конституционалистов», судя по всему, также предпочитали фашизм компромиссу с левыми. Премьер-министр Саландра называл фашизм «спасением и единственным оплотом против измены и анархии… На мой взгляд, необходимо было незамедлительно придать неминуемому пришествию фашизма законную форму». Так же рассуждали и другие бывшие премьер-министры, Факта и сам Джолитти. Они не были истинными «конституционалистами», преданными парламентским институтам. Более двух десятилетий Джолитти изощрялся в манипуляциях и репрессировал несогласных. Административный ресурс дал ему «гарантированное большинство» и превратил парламент в рынок, где выставлялись на продажу и покупались привилегии. Коррупция снизила привлекательность либерализма, побуждая несогласных слева (синдикалисты) и справа (Коррадини, д’Аннунцио и фашисты) искать легитимацию не в парламентских институтах, а напрямую в «народе» или «нации» — и в добровольческом движении меньшинства, органически представляющего народ.

Преданность демократии и у либералов, и у консерваторов оставалась ситуативной. Переход от элитарно-бюрократических к массовым партиям им совершить так и не удалось — слишком расколоты они оказались между собой. Война принесла с собой агрессивный национализм, мобилизующий массы. Либералы и консерваторы раскололись пополам, и многие их сторонники перебежали к д’Аннунцио или к фашистам. Затем свою политическую позицию изменила церковь: от враждебного отношения к любой политике (которое, по крайней мере, позволяло господствовать в довоенной парламентской политике светским элитарным либералам и консерваторам с севера) она перешла к активному участию и созданию собственной массовой партии «пополари». Это ослабило политическую власть старых светских эли-тариев и откололо от них новых религиозных центристов. Чувствуя, что слабеют и теряют хватку, они сделались восприимчивы к идеям таких теоретиков, как Карл Шмитт, чьи взгляды мы обсуждали в предыдущей главе. А столкнувшись с молодым фашистским движением, они испытали еще одно неприятное чувство: возможно, за фашистским сочетанием национал-этатизма и парамилитаризма — в той или иной форме — стоит будущее, возможно, в современных условиях этот путь борьбы с анархией более эффективен, чем привычные извилистые пути старых политиков, полуавторитарных и порой коррумпированных. Как подчеркивает Джентиле (Gentile, 1996: 1-18), довоенные элиты, особенно в исполнительной власти, упорно, но тщетно пытались привить массам мобилизующий патриотизм. Сами они в этом не преуспели — и заинтересовались более современными фашистскими методами. Тем временем тяжелый переходный период забрызгал грязью репутацию политических партий, растлил исполнительную власть и затруднил либеральное разрешение классового конфликта.