Фашисты

Эту узкую группу поддержки национализма Муссолини стремился расширить с помощью популизма, обращенного и в прошлое, и в будущее. Он использовал в своем движении римские имперские символы, называл своим предшественником Гарибальди, разрабатывал для государственных праздников молодой нации фашистские ритуалы, наконец, получил священное благословение церкви Италии. Он призывал к возрождению Рима, к воскрешению Италии в прежнем блеске и славе. Сам он как личность был квинтэссенцией итальянского образа «настоящего мужчины, мужественного, страстного, бедняка, который гневно кричит и грозит кулаком другим народам… заимствуя… в своих позах и гримасах приемы уличной комедии» (Passerini, 1987: 191–192). Однако эта пролетарская нация была не слишком агрессивна. Большинство итальянцев не доверяли национализму. Во Второй мировой войне они снова проявили себя как весьма здравомыслящие люди, но плохие солдаты. По большей части итальянцы были слишком умны, чтобы поддерживать внешнюю агрессию, и Муссолини это чувствовал. Поначалу он претендовал на господство Италии над Адриатикой, но отказался от этого притязания в ноябре 1920 г., когда ему подвернулся шанс порвать с д’Аннунцио и войти в коалиционное правительство Джолитти. Заявляя, что «для восстановления Италии нужен мир», он осуждал тех, кто «загипнотизирован зрелищем новых островов и адриатических пляжей» (Tasca, 1976: 84–85). Быть может, он и желал блестящих завоеваний в духе Римской империи, но оставался реалистом и понимал, каковы у Италии на этой стадии шансы этого добиться.

Итак, национализм Муссолини (как и у большинства фашистов) первоначально ограничивался стремлением к «выздоровлению нации». Мурри, новообращенный фашист из христианских демократов, видел в фашизме органическое разрешение современной итальянской истории: «Сейчас, как и в эпоху Рисорджименто, наша цель — сделать итальянцев единой Нацией и единым Государством… искать и смело утверждать видение национального единства и этически безупречного Государства, которое будет действовать в единстве с нашей совестью» (Gentile, 1996: 57). Таким образом, агрессия фашистов была направлена в первую очередь на внутренних врагов, интернационализм которых якобы ослаблял страну. Социалисты, которых фашисты, намекая на иностранное влияние, называли «большевиками», сначала протестовали против войны, а затем начали заимствовать русские политические практики. «Пополари» более радикальные фашисты осуждали за то, что они представляют космополитическую церковь, изначально враждебную итальянскому национальному государству. Борьба между социализмом и капитализмом лишь разделяет нацию, а парламентские институты только усугубляют этот раскол и превращают его в «анархию». Некий помощник прокурора из Флоренции, сочувствующий фашистам, так писал в официальном докладе в июне 1921 г.

Фашизм встречает если не одобрение, то сочувствие. Многие оправдывают даже насилие фашистов, понимая, что только таким способом горстка стойких духом людей сможет покончить с засильем социалистов, анархистов и populari, которые, пользуясь попустительством властей, ведут Италию к хаосу и крови большевистской революции в России (Maier, 1975: 316).

К этому времени в России бушевала Гражданская война. Если бы большевизм сработал, говорит Муссолини, то и на здоровье. Однако «большевизм разрушил благосостояние России» (Delzell, 1970: 8). Фашисты использовали боевые отряды и помощь государства, чтобы подавить классовый конфликт и восстановить органическое единство нации. В 1914–1918 гг. они были единственными истинными патриотами. Так что теперь у них есть право кричать: «Viva Italia!» и провозглашать своих врагов «врагами нации». Они осуждают не рабочий класс или пролетариат, а марксистов и большевиков, клеймя их прозвищами «вторых австрийцев», «предателей и очернителей победы» и «изменников нации». Ранняя антибуржуазная риторика фашистов, замечает премьер-министр Бономи, разворачивалась под дымовой завесой национализма и антибольшевизма.