Фатум. Том первый. Паруса судьбы

Николай Петрович накренил нос графина к граненой рюмке. Гадко было на сердце. Он досадливо сморщил лицо: полгода после отъезда князя Осоргина сделались для него пыткой. «Только б поспел, сокол!.. Примет фрегат, тогда хоть на душе будет покойней…» Румянцев хрипло вздохнул, еще и еще. В груди - будто камень застрял: нет покою, хоть в петлю!

Лакеи, что стадо на пастуха, глазели на него изумленно: не могли припомнить такой мрачливой рассеянности.

Да и сегодняшний день, что скрывать, подгорел с самого утра. Отправляясь на службу, Николай Петрович вышел из дворца и… оступился на предпоследней ступени, упал, подвернул ногу, замочив выше щиколотки чулок и зашибив правое колено.

Перепуганные слуги слетелись стаей галдящих галок: подняли, отряхнули, возвратили в комнаты, а кучер так и прокуковал до обеда у подъезда, хлопая глазами да ковыряя в носу: «Поедет - не поедет его сиятельство?.. А вдруг, как да… тады… Тпррр-у-у, залетные, обождем от греха!»

В тот день канцлер так и не выбрался, отослав курьера доложить: «Так, мол, и так, приключилась оказия…»

Да, если по совести, то последние два года его сиятельство в министерство иностранных дел отправлялся, как на каторгу. Удрученный войною с любезной Францией, которую он страстно почитал и с которой ему не удалось договориться о мире, Румянцев опустил руки. Его личное самолюбие крепко страдало. Лед опалы становился с каждым месяцем тверже - не разобьешь. Молодой Государь, на которого молился умудренный граф, более не мог, да и не хотел оказывать ему прежнее покровительство… Как ни бросай карту, а золотое время кончилось. А при дворе уж не флейтой,- трубным иерихоном гремело обвинение его в пристрастии к корсиканскому Голиафу.

До какого рвения тут? День теперь ночью казался. А ведь, бывалоче, до глубокой ночи в кабинете простаивал за бюро, а то и вовсе до петухов перо маял, при этом не ленясь подвергать беспрестанным испытаниям ревность своих подчиненных.

И сейчас он сидел в кресле: боль, гнев и обида, в альянсе с бессилием - все к одному: «Только поспеть с по-следним замыслом, а там в отставку… Всё! Под завязку сыт, хватит! Старому псу кость кидать - лишь зубы ломать…»

Граф вдруг застонал, вцепился в волоса и, прихрамывая на распухшую ногу, доковылял до софы.

- Господи! За что?! Чего ждать? Что же отныне будет с Россией?!

Внезапно он задержал взгляд на позолоченном подлокотнике, увенчанном головой хитронырого пана.Через силу сглотнул, на миг разгоняя морщины. Лесной сатир ухмылялся ему кривогубой улыбкой Нессельроде.

- Батюшки-светы,- старик перекрестился.

Барельеф еще мгновение глядел на него торжествующе, точно желал показать, что он здесь боле не хозяин, а так, всего лишь докучливый временщик.

Николая Петровича заколотило. Быть может, впервые по-настоящему он узнал, как чувствуют себя люди, чей хлеб, не сетуя уж о шоколаде, зависит от расположения иных. Глаза сатира еще, казалось, тлели пугающей, злой усмешкой, отчего графу нестерпимо захотелось влепить деревяшке пощечину.

«Ужели проиграл?» - мысль эта была жгуче зубной боли.

Сын знаменитого фельдмаршала Румянцева-Задунай-ского поник плечами. О его батюшке говаривали: «…великий ум, необычайная твердость души, неизмеримые познания, но черствое сердце и непомерное честолюбие».

«Незавидно гладко сказано, однако,- весомо! А что скажут обо мне? Поклонник Франции и чудовищного самозванца, гениального выскочки, от коего трепетала прилизанная Европа?»

Так рассуждая, вогнал он себя в «цыганский пот». До появления этого худородного полукровки Нессельроде канц-леру и в голову-то не приходило, что возможен столь бесславный финал.

Да, верно бытует пословье: «Бойся коня сзади, козла -спереди, а жида - со всех сторон».

Граф постарался выбить из головы мысли о будущем, ожидающем его, коли придется в безвестности коротать отпущенный век. Не получилось. Память с неумолимостью рока давила былым.

Он привалился к парчовой турецкой «думке». Вспомнился отъезд в армию в седьмом году, когда он передал его величеству записку с объяснением, что совершенно не уповает ни на какое решительное содейство России со стороны Англии и Австрии в продолжении сей войны… и что, каким бы отъявленным супостатом ни был Буонапарт, он никогда не сможет причинить русским столько зла, сколько причинит любимая Императором Англия своей лицемерною дружбой. В то время Александр с благоволением и даже признательностью изволил принять эту записку.

«Что ж, это было тогда, а ныне… Бог мой! А вдруг и тогда сие уже была маска двуликого Януса? - старик Румянцев тронул кончиками пальцев вытянутую больную ногу.- Хм, каска спасает голову, а маска - всего человека. Она позволяет не только скрыть лик, но и внимательней разглядеть чужой».

Спина затекла, и, хотя колено требовало покоя, канцлер дошел до окна. На улице звенел и журчал апрель. Противного берега Невы видно не было. Над свинцовой рябью курился молочный туман, из него появлялись призрачные шлюпы и парусники, не смолкая тренькали рынды⁵⁸, оповещая судоходов: «Будь осторожен! Не зевай!»