Федор Достоевский. Единство личной жизни и творчества автора гениальных романов-трагедий [litres]

Орлов высокомерно смеется над наивным моралистом Достоевским и презирает в нем «слабого человека». В романе «Униженные и оскорбленные» злодей князь Валковский издевается над шиллеровским прекраснодушием литератора Ивана Петровича. От сверхчеловека Орлова идут все «сильные личности» Достоевского. Проблема Раскольникова уже намечена. Люди делятся на сильных, которым «все позволено», и на слабых, для которых сочинена мораль. Раскольников, Ставрогин, Иван Карамазов ставят себя «по ту сторону добра и зла». Это ницшеанство до Ницше Достоевский вынес из каторги.

Встреча с такими людьми, как Газин и Орлов, была решающим событием духовной жизни писателя. Перед лицом этой действительности, как карточный домик, рухнули его прежние убеждения. Руссоизм, гуманизм, утопизм – все разлетелось вдребезги. Филантроп, еще недавно проповедовавший милость к падшим и учивший, что «самый последний человек – брат твой», требует теперь охранения общества от «чудовищ и нравственных Квазимодо». Описывая преступника А-ва, который «за удовлетворение самого малейшего и прихотливейшего из телесных наслаждений был способен хладнокровнейшим образом убить, зарезать, словом, на все», автор восклицает: «Нет, лучше пожар, лучше мор и голод, чем такой человек в обществе». Это полный крах гуманизма: разочарование в добре и оправдание каторги!

Но трагедия, пережитая писателем в остроге, была еще глубже. Четыре года прожил он, окруженный 250 врагами, которые не скрывали своей ненависти к дворянам и «с любовью смотрели на их страдания». Когда страшный Газин собирался раздробить дворянам головы тяжелым лотком для хлеба, арестанты молча ждали. «Ни одного крика на Газина: до такой степени была сильна в них ненависть к нам». Когда заключенные подавали начальству «претензию», они исключили из общего дела дворян. Достоевский был глубоко оскорблен и доказывал арестанту Петрову, что они должны были допустить его к участью в претензии… «из товарищества». «Да… да какой же вы нам товарищ?» – спросил он с недоумением. И тогда дворянин-каторжник, наконец, догадался: «Я понял, что меня никогда не примут в товарищество, будь я раз-арестант, хоть на веки вечные, хоть особого отделения». Пропасть между высшим сословием и простым народом глубже и непроходимее, чем кажется многим народолюбцам. Европейски цивилизованный дворянин – чужой для народа: надобны долгие и упорные старания, чтобы заслужить его доверенность. Они – представители всех концов России – были разбойники и враги; они четыре года, не уставая, преследовали его своей жестокой ненавистью. Он любил их и добивался их любви. В огромном большинстве они остались непримиримы. Он мог замкнуться в чувстве своей правоты и нравственного превосходства, как делали это ссыльные поляки. Но он не повторил за ними их презрительное: «Je hais ces brigands!» Не озлобился и не был раздавлен; он совершил величайший акт христианского смирения: признал, что правда на стороне врагов, что они «необыкновенный народ», что в них – душа России… В кромешном аду каторги писатель нашел то, перед чем преклонился навсегда: русский народ.

«Высшая и самая резкая характеристическая черта нашего народа, – пишет он, – это чувство справедливости и жажда ее… Стоит только снять наружную, наносную кору и посмотреть на самое зерно повнимательнее, поближе, без предрассудков, и иной увидит в народе такие вещи, о которых и не предугадывал. Не многому могут научить народ мудрецы наши. Даже утвердительно скажу, напротив, сами они еще должны у него поучиться

». Достоевский-народник родился на каторге.

Наступает день освобождения. «Кандалы упали. Я поднял их. Мне хотелось поддержать их в руке, взглянуть на них в последний раз… „Ну, с Богом! С Богом!“ – говорили арестанты отрывистыми, грубыми, но как будто чем-то довольными голосами. Да, с Богом! Свобода, новая жизнь, воскресение из мертвых… Экая славная минута!»

Действительно, воскресение из мертвых! Зерно, умершее в «Мертвом доме», прозябло и принесло плод: гениальные романы-трагедии. Каторжный опыт писателя – его духовное богатство.

«Поверь, – писал он брату в 1856 г., – что бывши в таких передрягах, как я, выживешь, наконец, несколько философии, слово, которое толкуй, как хочешь».

Философия Достоевского «выжитая»

. Он – «экзистенциальный» философ, «двойник Киркегора», по выражению Льва Шестова[34].

Глава 10

«Униженные и оскорбленные»