Фея тумана

Я отошёл довольно далеко от костров. Здесь расположились на отдых люди постарше. Иные ещё беседовали, иные клевали носом, иные уже храпели. Я заметил старую Труду, толковавшую о чём-то со своей дочерью Эйвотой. Подле них на расстеленной овчине спали дети — две девочки, и в одной я сразу узнал Милдрэд. Подойдя поближе, я присел у её изголовья.

— Вы никак собрались уезжать? — догадалась Эйвота.

— Да. Просто хотел проститься с малышкой.

— Ас миледи?

Я не ответил. Глядя на Милдрэд, я не мог удержаться, чтобы не коснуться её щеки. В ответ моя дочь причмокнула во сне липкими от сладостей губами.

Кивнув Труде, я направился туда, где паслись стреноженные лошади, отыскал Набега и стал его взнуздывать. Поправляя перемётные сумы, я подумал с горькой усмешкой, что так и не отдал Гите подарок — жемчужно-серый атлас. Ну что ж, придётся отправить его в Тауэр-Вейк с нарочным.

Позади зашелестела влажная трава.

— Эдгар!

Она стояла за мной, хрупкая и серебристая в свете луны. Настоящая Фея Туманов. Грудь её вздымалась, словно она бежала.

— Ты уезжаешь?

— Да, уже поздно. Не хотел тебя тревожить. Но это хорошо, что ты пришла, — у меня для тебя подарок.

Я запустил руку в суму и протянул ей тугой свёрток. Шелковистая ткань отливала в сумрачном свете призрачным блеском.

— Я привёз его из самого Иерусалима. Ты будешь прекраснее всех в Дэнло, если сошьёшь себе наряд из этого атласа.

Гита приняла дар, даже не взглянув на него.

— Благодарю.

Она перевела дыхание.

—Ты и впрямь помнил обо мне даже там, в Святой земле?

Я пожал плечами:

— Зачем спрашивать? Ты всегда со мной, всегда в моём сердце.

В свете луны я видел её широко распахнутые глаза, изумлённо приподнятую линию тёмных бровей и губы, при одном взгляде на которые у меня начинало тяжело биться сердце. Но я сумел совладать с собой.

— Прощай, Гита. Я должен ехать.

— Мне проводить тебя?

— Буду рад.

Довольно долго мы шли в молчании. Позвякивали удила Набега, шелестела трава. В лунном свете над лугами струился туман. Со стороны леса доносились шорохи, порой слышался смех. В такую ночь немало парочек уединялись под его сенью — влюблённые, потерявшие голову, захмелевшие от счастья. Так было всегда, и в древности, и ныне. Сам воздух в такие ночи пропитан ароматом страсти.

Я же шёл в каких-нибудь двух футах от женщины, которую желал больше жизни, не смея и думать о том, чтобы коснуться её. Я хотел оградить и уберечь её от себя...

Наконец я остановился.

— Теперь возвращайся, Гита.

Она молчала. Тугими толчками кровь била в мои виски.

— Возвращайся. Иначе я не справлюсь с собой. Обниму тебя... и больше не отпущу.

Она покачнулась, словно почувствовав внезапную слабость. Драгоценный атлас выпал из её рук.

— О, если бы ты только обнял!..

В этом голосе звучала страстная мольба, и всё моё тело пронзила дрожь.

Всё. Я жадно и торопливо целовал Гиту, заново узнавая вкус её губ, аромат её волос... Мои руки, словно припоминая, скользнули по её талии, коснулись бёдер. Я узнавал эти плавные изгибы, их тепло и упругость... И её ответные ласки сводили меня с ума — она отвечала с неистовым пылом.

Почему мы жили без всего этого? Почему?

У меня не было ответа, и не было времени искать этот ответ. Пусть случится то, что должно случиться...

Подхватив Гиту на руки, я понёс её под своды леса.

Глава 3

РАЛЬФ

Август 1134 года

На стене над моим ложем растянута пушистая волчья шкура. Я сам убил этого волка прошлой зимой, а шкуру повесил над постелью. Теперь мне удобно сидеть, чувствуя спиной мягкий мех, и перебирать струны лютни.

Я пел французскую песнь, сочинённую Гийомом Аквитанским:

Желаньем петь я вдохновлёнО том, как горем я сгорблен:

Не к милым дамам в Лимузен —В изгнанье мне пора уйти!

Унылая песнь, да и на душе у меня не лучше. А ведь до вчерашнего дня я был всем доволен. Пока не появился граф и я не испытал горечь разочарования. И вот — сижу, извлекая из лютни скорбные стоны, сна нет, хотя уже утро и все отсыпаются после вчерашнего дня празднества.

Я продолжал напевать:

А я в содеянных грехахПред вами каюсь. Жалкий прах,В молитвах и в простых словахВзываю ко Христу: прости!..[14]

Из-за занавеси алькова, где стояло моё ложе, я видел у противоположной стены Эйвоту. Она кормила девочек — свою дочь и дочь госпожи, оттого и сидела отвернувшись, лишь порой оборачивалась и рассерженно хмыкала. Слов этой песни на южнофранцузском она не разумела, но сама мелодия, медлительная и печальная, говорила о том, что лежало у меня на душе. А Утрэд, спавший на лежанке, нарочито натягивал на голову одеяло, чертыхался и просил меня не надрывать душу и дать добрым людям передохнуть.

Да какое мне, в конце концов, дело до всех этих простолюдинов, что обращаются со мною чуть ли не как со своим приятелем только потому, что я живу из милости у их госпожи! Я рыцарь, и не им указывать мне!