Февраль — кривые дороги

«О поведении войск на Востоке.

По вопросу отношения войск к большевистской системе имеются еще во многих случаях неясные представления. Основной целью похода против большевистской системы является полный разгром государственной мощи и искоренение азиатского влияния на европейскую культуру. В связи с этим перед войсками возникают задачи, выходящие за рамки обычных обязанностей войны. К борьбе с врагом за линией фронта еще недостаточно серьезно относятся. Все еще продолжают брать в плен коварных, жестоких партизан и выродков женщин…»

В последний раз я видела Ксану Сергеевну километрах в семи отсюда, в лесу. Мы отстали от тех, кто шел на лыжах, и они уже сушились у разведенного костра.

На рогулине висела каска, отнятая у Тиля, — Белобанов варил в ней кусок мерзлой конины.

Ксана Сергеевна плакала. Она была ранена в ногу ночью, когда мы переходили железнодорожную ветку, но все еще шла впереди с лыжниками. Теперь нога распухала и она не могла на нее ступить и не надеялась сколько-нибудь еще пройти.

Мы заверяли, что понесем ее, не оставим.

— Вы, Ксана Сергеевна, положитесь на меня, — сурово сказал капитан Москалев. Ему-то уж она могла бы довериться, если б в состоянии была внять его словам.

Москалев направил Кондратьева и меня на опушку леса в дозор.

Было тусклое утро. Над нами крутилась и хлопотала белка, и сыпались вниз хвойные иголки, искрошенные шишки, шкурки веточек.

Кондратьев спросил:

— У тебя валенки-то казенные? — усмехнулся нехорошо. — Разуют в случае чего.

— У меня-то свои, на ставропольском рынке куплены… — Не до того мне было, чтобы понять тогда: у него из головы не выходит, терзает тот старик изменник…

В эту минуту мы услышали в лесу выстрел…

Нам рассказали: Ксана Сергеевна попросила, чтобы ей помогли отойти от костра немного в сторону и чтобы оставили одну. И выстрелила в себя из пистолета…

Вот и все, что случилось со старшей машинисткой штаба Ксаной Сергеевной.

Помню бугристую наледь ручья, крутой подъем и сбоку глухую стенку елового леса. Улицу в нетоптаном снегу. Тихие, занесенные вьюгами избы. Ни дымка нигде. Глухо, пустынно, мертво.

Капитан Москалев послал меня разведать, есть ли в деревне немцы и где они стоят поблизости отсюда.

Зайдя с огородов, ступив в сугроб на завалинке, я дотянулась, стукнула в вымерзшее окно и отскочила, ждала, что будет. Никто не прильнул к стеклу, не выглянул на крыльцо.

Темные сенцы, тугая дверь. Большая нетопленная изба, и на остывшей печи бормочет старуха, шарит свесившейся рукой по стенке.

— Хозяйка!

Не ответила. Перестала бормотать, приподнялась, потянув за собой рванье, легко, бестелесо села, достав до черного потолка головой в разметавшемся на седых прядях платке, уставившись слепыми глазами куда-то в глубину своей закопченной избы, вздохнула со скрипом:

— Христос, наш спаситель, — терзаемая не так холодом, голодом и покинутостью, как чем-то своим, стариковским.

Шаги в сенях. Внутри у меня оборвалось.

— Светы родимые! — Вошедшая баба оторопела, испугавшись меня, свалилась в изнеможении на лавку. Потом, ни о чем не спрашивая, затрясла замотанной головой и, сдвинув заиндевелый платок со рта к подбородку и поминутно отирая кулаком толстые одеревеневшие губы, протяжно жаловалась надтреснутым, мерзлым голосом: — Меня ж враз расхлопают! Чумная я. Сказано: никуда! Не велят. А я-то прусь, увертываюсь. Только и дышу пока, до первого случая.

От нее я узнала, что немцы согнали всех на ту сторону, за реку, в чужую деревню — давись в тесноте по чужим избам. Гоняют их дорогу чистить каждый день и чтоб ни с места — с автоматами повсюду расставлены. А тут вот старуха свекровь, того гляди, преставится или еще хуже — избу спалит. Вот и изворачивайся. Сюда-туда, пока не прокидаешься.

— Слепая, — сказала она возмущенно, — а беспамятная. Дорогу на двор и ту не заучит.

Слабевший днем наст к ночи скреплялся, плотнел. Но ненадежен — ступишь и рушишься глубоко в снег. Мы стали на дорогу и шли, пока издалека доносившийся скрип повозок не согнал нас. Тогда мы легли тут же за большими валами снега. По дороге двигались, скрипя, немецкие повозки, покрикивали по-своему ездовые. Нам были видны огоньки их папирос.

Потом опять мы шли сколько-то по дороге, гудели немецкие провода, тянувшиеся за дорогой, мутнело и терялось поле, и в небе сгущалась ночь.