Февраль — кривые дороги

— Ой, мамочка! — чужой, срывной голос; голая на морозе спина, перекошенный болью рот.

— Может, вдоль скользнуло, не задело лопатку.

— Тось, Тось, сейчас мы.

— Замерзнет насмерть.

Спешим. Руки плохо слушаются. Обмотали ее бинтом вокруг спины, за плечо и одели кое-как.

Твердые лучи солнца легли между стволами, пригрели поляночку. Кто сидел, кто лежал на лапнике. Мы наламывали ветки, натаскивали их с Ксаной Сергеевной, складывали, чтобы настил был повыше для раненых.

— Берем, — сказала Ксана Сергеевна. Мы взялись за концы плащ-палатки и перенесли Тосю на полянку.

Кто уходил поглубже в лес, возвратился ни с чем — ни обещанных сухарей, ни бинтов, ни патронов.

Белобанов скинул рукавицу и протянул мне на ладони звездочку — позаботился, отыскал.

Только сейчас, когда пишу, мне представилась вдруг  ш а п к а, надвинутая на лицо убитого. А тогда и в голову не приходило подумать, с чьей шапки сковырнул Белобанов звездочку. Прикрепив ее к своей ушанке и опять связав тесемки на горле, я сидела, подостлав хвои, оцепенело глядя, как в морозном солнечном мареве тихо струятся голые зачерненные веточки березы.

Был солнечный припек; горьковатый запах сырых ольховых шишечек, которые с жадностью курили люди, задыхаясь, кашляя, не насыщаясь куревом. И вблизи нас на поле, пригретые и высвеченные солнцем, оставались лежать раненые без надежды, что за ними придут. Может, еще был жив Акимов. А капитан Каско, аккуратный летописец множества смертей, пробитый пулями, там на снегу…

Безморозный день набирал силу; в вышине меж макушек сосен и берез голубело небо и дрожал, струился прозрачный воздух. И мне передалась эта дрожь, и что-то запульсировало, забилось во мне. И вдруг я дико, вдохновенно поверила, что, может, еще и выживу.

Трещали кусты — голодные люди бродили по лесу, все еще искали обещанные нам сухари. Возле спящей Тоси хлопотала с материнским старанием Ксана Сергеевна, подтыкала плащ-палатку и обкладывала Тосю лапником с подветренной стороны.

От Агашина добрался сюда боец сказать, что капитан со своей группой в кустах пережидает. Ему передали: сюда не двигаться, чтобы не демаскировать, а ночью в таком-то месте присоединиться.

Немцы были совсем близко, за отделяющим их от леса полем, где остались лежать наши. Но пока что они притаились, не беспокоили нас. И мы ничем не выдавали своего здесь присутствия.

Белобанов раскрошил, растер в пальцах дотлевшую ольховую шишечку, помутненно повел взглядом вокруг.

— Что у нас сегодня? Никак скоро уж Сороки?

Я не поняла.

— Сорока мучеников праздник. Святых.

И, хотя счет дням потеряли, кто-то с охотой подхватил:

— На весну пошло, переломилось.

И все приметы, что шли к этому празднику, обещали что-то хорошее, и, кто не спал и знал что-нибудь про этот праздник, старался добавить свое:

— День с ночью подравниваются.

— А после только еще сорок утренников.

Лапы елок пригнуты под снегом. Снег повсюду на ветках, и белыми шарами обметаны пеньки и коротенькие елочки. Еще вчера был мороз. А сегодня в самом воздухе весна. На полянке снег кое-где сморщился, вытаял, и кажется, на проталиночку вот-вот сядет прилетная птица — к теплу.

Заспорили, какая первая возвращается к нам — жаворонок или кулик.

— Сейчас бы колобаны сюда — все сорок уплел бы.

Хлебенное, испеченное, на птичку похожее, на жаворонка, что лепят на праздник, — все сорок штук, умял бы каждый. Даже заташнивает от мысли, что такое бывало на свете и, может, еще где-то испекут и съедят сейчас.

Когда стемнело, послали людей за ранеными, остававшимися на поле. Кто-то еще был жив, их вынесли. Ни Акимова, ни капитана Каско среди живых не было.

Комиссару Бачурину доставили сумку из-под противогаза, снятую с мертвого Акимова. Сумку вытряхнули — из нее полетела на снег его трофейная коллекция. Все бумажки казались сейчас серо-черными, тогда как на самом деле среди них были цветные девицы с оберток немецкого немылящегося мыла, и цветной «мессершмитт» с круглого шоколада для летчиков, и пестрый павлин с губки, и красочные этикетки с сигарет, лекарств, смазочных масел и прочей всякой вражеской всячины.

Белобанов, вернувшись с поля, подал Тосе сухарь — нашарил в карманах убитых немцев.

Тося грызть не могла — сосала сухарь, несколько человек молча, угрюмо обступили ее.

«Русские! Мы хотим, чтобы вы спокойно приступили к своей работе. Но среди вас еще имеются такие, кто мешает порядку. Кто предоставит убежище (укроет) красноармейцу или партизану или даст ему еду — будет повешен!»

Серые вороны в чистом поле. Косенький, мелкий снежок. Хутор в три дома. Неужели тот самый, откуда мы уходили сколько-то дней назад, а Лизу отсюда потащили куда-то сани медсанбата?

Лес, дороги, поля, ночи и дни… А все где-то поблизости, выходит, мы крутились. И теперь обрадовались, что вышли к знакомому хутору. Избы целы, черные дранковые крыши в лишаях подтаявшего снега.