Февраль — кривые дороги

Где еще найдешь такого дельного консультанта. А он у нас теперь вроде на нелегальном положении. Не положено, и все тут, и никакие соображения пользы в расчет не идут.

Но я заполняю с его помощью еще и формуляр, заведенный на его дивизию — 78-ю штурмовую Вюртенбергско-Баденскую.

«Участвовала в кампании на Западе: Бельгия, Голландия, Люксембург, Франция… 19 июня 1941 г. переброшена в Польшу, восточнее Варшавы. Границу СССР перешла 24 июня в р-не Сувалки… Вела тяжелые бои за г. Могилев, понесла большие потери. 1 августа форсировала р. Сож и 4 августа достигла Рославля. С 20 августа по 20 сентября воевала под Ельней. 2 октября дивизия перешла Десну, 13 октября подошла к Вязьме. Конечным пунктом ее продвижения был Звенигород под Москвой, которого она достигла 13 ноября. Потери к этому времени были настолько велики, что она в декабре официально именовалась «Боевой группой подполковника Меркера». При отступлении из-под Москвы попадала в окружение. Отступила до Гжатска и обороняла шоссе Смоленск — Москва и усиленно пополнялась. Затем заняла оборону в нынешних своих границах. В первых числах февраля дивизии присвоено звание «штурмовой», и она нацелена на повторное наступление на Москву…»

На этом пока что все. «Пока немец еще тут», — сказал Москалев. А потом что же будет с ним? И ведь он подписал листовку — выходит, отступился от своих, он теперь как бы с нами.

— Как вы думаете, листовка, которую вы подписали, произведет впечатление на ваших солдат?

Он задвигался, вынимая из карманов шинели руки в натянутых перчатках.

— В какой-то мере, вероятно, да.

Со вчерашнего дня он окостенел, безразличен ко всему. Впрочем, может, затаился — кто его знает, что у него на уме.

— И они откликнутся на ваш призыв сдаваться в плен?

— Я их к этому не призывал. Почему сдаваться?

— Но в листовке же сказано, что с вами прилично обращаются в плену… и так далее…

— Да, конечно, так обрисованы условия, в которых мы оказались. Это должно ободрить немецкого солдата.

— Ободрить?

— Если солдат знает, что плен — это не гибель, он может быть более отважным и дерзким, не страшась самых опасных положений.

А мне-то казалось, в нем что-то сдвинулось. Нет, все при нем — незыблемый пласт стройных, крепко связанных между собой понятий. Не отягощенный сомнениями, он всякий раз определенно знает, как ему быть.

Но вот их устав предписывает — мы изучали его на курсах в Ставрополе — немецкий солдат в плену должен отвлекать на себя как можно больше вооруженных единиц противника. Как же Тиль должен осуществлять это? Внушать мне опасение, беспокойство?

Локтем я нащупывала твердую кобуру. Если что и создавало для меня сейчас напряжение в глухом блиндаже, так это именно пистолет: немец мог вдруг решиться отобрать его у меня, пристрелить, а сам бежать. Но куда же бежать по снегу? Не без головы же он. Нет, от него не ждешь ничего такого.

— Я хотела спросить у вас…

Он пошевелился, и где-то над лампадкой переместился в моем направлении толсто навернутый на голове платок. Хорошо видна была его выбритая скула. Савелов ли его скоблил или доверил немцу бритву?

— Вот у вас на пряжке выбито: «С нами бог»…

— Да, да. Так принято в вермахте.

— Но ведь Гитлер назвал христианское учение бесхребетным, непригодным для немцев…

— Многое в учении Христа фюрер считает неприемлемым.

— Сострадание?

— Да, и сострадание. Все, что может размягчить солдата, помешать его непреклонности, долгу…

— А все же — «с нами бог»?

— Ну это — традиция. Девиз, если хотите. И потом, среди солдат есть верующие, а в штабах соединений IVд — отдел духовенства. Коротко говоря, вера, фетиш или суеверие — они вооружают солдат.

Слабая, маленькая лампадка дергалась от нашего дыхания и была ненадежна. В блиндаже было не топлено, холодно, но все же чувствовался запах немца. Пахло, как в той избе, помеченной мелом — «besetzt», и еще как-то — пахло пленным: чужой, нечистой одеждой, не нашим табаком, пахло отчаянием, страхом, чужой бедой. Этот запах устойчиво впечатан у меня в памяти до сих пор.

— Уж если с кем бог, так это знаете с кем? С той старухой хозяйкой, что пожалела вас или вашу мать, уж не знаю кого.