Февраль — кривые дороги

Время от времени бил немецкий миномет, в лесу лопались мины, но никто не пугался, и с мукой только об одном: разжечь бы костер, погреться, а там будь что будет. Трещали ветки, скрипел снег от подскоков на месте.

Кондратьев со своей недолеченной ногой перемогался.

— Ну как, братцы?

— Спроси у гуся, не зябнут ли ноги, — бурчал Белобанов.

В пути

Бои перемещались все дальше, в глубину, и теперь глуше доносился слитный рокот сражения. Это наши главные силы успешно продвигались, преследуя врага. А здесь, на левом фланге, немцы контратаковали нас, и мы внезапно сомкнулись с отступившей частью, отдавшей назад немцам четыре деревни.

Черные, изнуренные, обросшие щетиной лица, злой, голодный блеск в глазах, красных от ветра и бессонницы.

Узнав, что бойцам не подвезли вчера ужин и до сих пор еще ни завтрак, ни обед не доставлены, комиссар Бачурин велел, чтобы сюда, в траншею, явился командир хозвзвода. Он закричал на него исступленно:

— Гад! Гад! Прохлаждаешься! А людям воевать голодными?!

Старшина стоял по стойке «смирно». Его немолодое, усталое лицо секло тиком.

— Разрешите сказать, товарищ полковой комиссар…

— В бою скажешь! — выбросив руку и тыча пальцем в ту сторону, где, выдвинутые ближе к противнику, чтобы первыми принять удар, в окопчиках лежали в дозоре бойцы, яростно крикнул Бачурин, наступая на него, и рванул на нем воротник шинели. Хрястнули, отвалились треугольнички — знаки различия старшины.

Командир хозвзвода отрешенно сомкнул пальцы у виска над дергающейся щекой.

— Разрешите выполнять? — поправил ремень винтовки, надел рукавицы и вскочил на бруствер, руша снежные комья. Постоял, судорожно срывая уцелевшие треугольнички, побросал их в снег. Полетели пули с немецкой стороны — его заметили. «Ложись!» — крикнул ему кто-то из траншеи. Он мог незаметно пройти до тех окопчиков в обход леском, начинавшимся позади траншеи, но в трансе вскочил на бруствер и пошел в рост, на виду у своих и немцев.

Бойцы были голодны и злы и только перед тем роптали и грозили пристрелить его, а сейчас, припав к брустверу, сочувственно следили, как он отчаянно шел, то держась на насте, то проваливаясь, а вокруг него взвихривались струи снега от ударявших пуль.

— На вот, — сказал Белобанов, протягивая мне кружку с водкой. — П р о т а с к и в а й!

Я только что вошла в избу, с трудом разыскав их здесь, на хуторе.

— Чего ж я одна? А вы?

— Сам бы ел, да барин не велел.

— Мы уже. Это твоя доля, — сказала Лиза, зевнула и застучала на машинке.

Кроме них двоих, никого больше из наших не было. Тося либо уехала, либо все еще ищет, на чем бы выбраться в дивизию. Где-то была и Маша.

Белобанов плеснул в мою кружку остаток:

— Согревайсь.

Руки окоченели, не слушались, я обеими захватила кое-как кружку, отпила и заела куском оттаявшего безвкусного хлеба. Задубевшее на холоде тело понемногу отходило в тепле, и поколачивал озноб.

Мне хотелось сказать им, что немцев от этой избы отделяет всего лишь один заслон — горстка перемерзших бойцов. Но к чему говорить?

Лиза сидела за машинкой, боком ко мне, перетянутая ремнем. Страшно и нелепо, что там, в ее животе, что-то неуклонно произрастает среди жестокости, холода, пальбы. И что же будет с нею?

— Иззябла? — Хозяйка отставила печную заслонку, прихватив тряпкой чугун с пода, подтащила на шесток, вынула еще теплые картофелины в кожуре. — Вот поешь и полезай погрейся.

Избяное тепло, громыханье заслонки, шевеление занавески, за которой притаилась в запечье маленькая девочка и потихоньку оглядывает меня — нового человека. Хозяйкина ласка мне — заступнику, мытарю или страдальцу, уж не знаю, кем ей гляжусь.

Неправдоподобно, что совсем поблизости — траншея, глухое выжидание, обросшие лица, острые, запавшие глаза. Вражеский танк, нацеленный сюда. И белый снег, по которому чиркают пули, охотясь за живым человеком, идущим безоглядно в рост с сорванными с петлиц треугольничками.

Что-нибудь одно: то или другое. Но вот так нередко и было — все рядом: то и это. Неказистая, перекосившаяся избенка, случайно или чудом уцелевшая, на побоище, и, если цела, значит, с нею — печь, стол, лавки, образа, расшитое полотенце, давние бумажные цветы, семейные фотографии в большой общей рамке; бревна стен, проконопаченные паклей; черные, закопченные потолочины.

Среди вооруженных полчищ, ревущих моторов, несметных снарядов, пожаров, на встряхиваемой взрывами земле, в белой стуже, среди гибели — кочующая с нами изба — малая единица неистребимого, вечного бытия.

Я подсела к Лизе, прося ее отстучать мой перевод. Она скрутила здоровенную цигарку, курила, борясь со сном. Ей теперь всегда хочется спать.

Я стала диктовать ей вслух перевод директивы германским войскам:

— «Чтобы в корне задушить недовольство, необходимо по первому поводу, незамедлительно принять наиболее жесткие меры, чтобы утвердить авторитет оккупационных властей…»

— Псы окаянные! — пьяно заходясь, крикнул Белобанов и крепко потерся спиной о бревна.