Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904–1940

«Я действительно стремлюсь в свой милый Линц и Урфар. Я хочу или должен снова увидеть Бенкайзера. Как он поживает? Так что я приезжаю в Линц в четверг в 3.55. Если у тебя будет время и тебе разрешат, встреть меня. Кланяюсь твоим достопочтенным родителям!

Твой друг,

Адольф Гитлер».

Слово «Урфар», в спешке написанное неправильно, подчеркнуто, хотя мать Адольфа все еще жила на Гумбольдтштрассе, а не в Урфаре. Конечно, это относилось к Стефании, равно как и кодовое слово «Бенкайзер». Фраза «Я хочу или должен увидеть Бенкайзера» характерна для стиля и характера Адольфа. Также важными являются слова «Если у тебя будет время и тебе разрешат, встреть меня». И хотя для него это было крайне необходимо, он уважал мой долг послушания родителям. И он не забывает послать им поклон с этой открыткой.

К сожалению, я не могу подтвердить, действительно ли Адольф возвратился в Линц в следующий четверг, или же эти слова должны были означать лишь его намерение удовлетворить его неудержимое стремление к Стефании. Однако его замечание в «Майн кампф», что первая поездка в Вену продолжалась всего две недели, неверно. В действительности он оставался там около четырех недель, о чем свидетельствует открытка от 6 июня 1906 года. На этой открытке, на которой изображены Франценсринг и здание парламента, написаны вполне обычные строчки: «Тебе и твоим достопочтенным родителям я посылаю с этой открыткой привет и наилучшие пожелания к празднику. С уважением, Адольф Гитлер».

С этим воспоминанием о своем первом посещении Вены, преображенным его острой тоской по Стефании, для Адольфа началось переломное лето 1907 года. То, что он пережил в те недели, было во многих отношениях схожим с серьезным кризисом двумя годами раньше, когда после длительного копания в своей душе он наконец свел счеты со школой и положил конец учебе. Внешне этот поиск нового пути проявлялся в опасных приступах депрессии. Мне слишком хорошо были известны эти его настроения, которые резко контрастировали с его экстатической активностью. Я понимал, что не могу помочь ему. В такие дни он был недоступным, необщительным и отдалившимся. Могло быть так, что мы не встречались день или два. Если я пытался навестить его дома, его мать встречала меня с огромным удивлением. «Адольф ушел, – говорила она. – Наверное, он тебя ищет». На самом деле Адольф в одиночестве бесцельно бродил по окрестным полям и лесам. Когда я наконец встречался с ним, он был явно рад, что я опять с ним. Но когда я спрашивал, что случилось, он отвечал лишь: «Оставь меня в покое» или резко «Я сам не знаю». А если я настаивал, он понимал мое сочувствие ему и тогда говорил более мягко: «Не важно, Густл, но даже ты не можешь помочь мне».

Такое состояние длилось несколько недель. Но однажды, когда прекрасным летним вечером мы гуляли у Дуная, это напряжение стало ослабевать. К Адольфу вернулся его прежний, знакомый мне тон. Я точно помню этот момент. По обыкновению, мы пришли, чтобы посмотреть, как Стефания под руку со своей матерью пройдет мимо нас. Адольф все еще находился во власти ее чар. И хоть он видел ее в это время почти каждый день, эти встречи так и не стали для него чем-то обыденным. Если Стефании, наверное, уже давно наскучило молчаливое, но совершенно обычное поклонение бледного, худощавого юноши, то мой друг тем больше терялся в своих полных желания мечтах, чем чаще ее видел. И тем не менее он был далек от романтических идей о тайном бегстве или самоубийстве. Он красноречиво объяснил мне состояние своей души: образ любимой преследовал его днем и ночью; он был не способен работать или даже ясно мыслить и боялся, что сойдет с ума, если такое положение дел продлится, хотя и не видел способа изменить ситуацию, за которую нельзя было винить Стефанию. «Можно сделать только одно, – кричал он. – Я должен уехать, далеко уехать от Стефании».