Франция

Рене-Огюст де Шатобриан[84]

, корсар-дворянин, отец автора «Аталы», владел всеми тремя ремеслами, без которых, как полагали в то время, не мог обойтись ни один судовладелец. Его младший сын родился в Сен-Мало едва живым; в тот день старые крепостные стены стонали под ударами шторма. Поэт возвышенной печали всю жизнь с удовольствием рассказывал о драматических обстоятельствах своего появления на свет, о просторном особняке Шатобрианов на площади Сен-Венсан и об опасных играх на дороге Сийон. Юные малуанцы совершенно не боялись воды, они любили оседлать камень, торчащий из волн, и с восторгом встречать стихию. До самой смерти Шатобриан не переставал любить свою первую кормилицу — море и призывал «желанные бури». И до самой смерти он вспоминал, как в рождественские дни в соборе в Сен-Мало молились, стоя на коленях, старые моряки, как молодые женщины читали по своим часословам рождественские молитвы при свете тоненьких свечек, в то время как церковные витражи и балки сотрясались от шквала. Уже тогда ему нравилось, сидя на пляже, «созерцать голубеющие дали» или наблюдать, как ветер относит клочья тумана к черным приземистым скалам Гран-Бе.

Вот о чем я размышлял в Сен-Мало, когда приехал туда в 1937 году, собираясь работать над биографией Шатобриана. Я увидел местность точно такой, какой он описал ее. Мальчишки так же играли на сваях. Время не тронуло старинные особняки судовладельцев. В соборе горело несколько свечек. Но на одиноком и диком острове Гран-Бе уже покоился в величественном смирении Франсуа-Рене де Шатобриан. Задолго до смерти город даровал ему несколько футов скалы для могилы. Гранитная плита, крест, никаких надписей — он тщательно все продумал. Его отнесли туда во время отлива, в сопровождении выстроившихся по двое священников в стихарях. Стреляла пушка; на прибрежных скалах и укреплениях толпились зрители, декламируя рефрен из «Абенсерагов»: «Какие сладкие воспоминанья…». Вся Бретань пришла отдать дань уважения великому бретонцу. Дул штормовой ветер. Моряки несли гроб до могилы, вырытой в скалах. Именно туда я и отправился, как паломник, помечтать возле великого Чародея, спящего под неизменную колыбельную морских волн и далекий гул волн людских, таких же слепых, как волны океана, дробящих гранит цивилизации жестокими и тщетными ударами.

Прошло двадцать лет. Когда я снова приехал в Сен-Мало, одна из таких человеческих волн, Вторая мировая война, опустошила город. Было разрушено много чудесных домов. Но Франция мужественно взялась за работу и уже в 1954 году Сен-Мало обрел свой прежний облик, свои благородные фасады и трубы, выстроившиеся в боевом порядке. На сей раз я приехал в гости не к Шатобриану. Французская академия выбрала меня своим представителем на торжествах по поводу столетия другого великого малуанца, Ламенне[85]. Он тоже был истинным бретонцем. Подобно тому как моряки из Сен-Мало, доказав свою отвагу на службе в королевском флоте, порой становились морскими разбойниками, аббат Фели де Ламенне, мужественно сражавшийся на стороне Церкви, не побоялся отпустить мятежный кораблик своих мыслей в плавание по неизведанным водам.

Я выступал на открытом воздухе, перед крепостью, перегораживающей дорогу Сийон, той крепостью, к которой Анна Бретонская[86], став королевой Франции, приказала пристроить две огромные башни. Одна из них называется «Ворчунья». Ветер перед Ворчуньей, как положено, был таким сильным, что вырывал листки с речью из моих рук. Все же я, как мог, рассказал о посещении заключенного в тюрьму Ламенне разочаровавшимся Шатобрианом. Я с удовольствием представлял себе, как эти столь непохожие друг на друга великие малуанцы сидят в камере тюрьмы Святой Пелагии, рассуждая, с высот своей гениальности, о судьбе и времени. Оба, будучи детьми, играли на каменистых пляжах, оба с наслаждением ловили порывы штормового ветра. Шатобриан вызвал к жизни столь желанные бури в своем сердце, Ламенне — в мыслях. Шатобриан вырос недалеко от Сен-Мало, в средневековой крепости Комбург; Ламенне — в деревенской тиши Ла-Шене. И тот и другой доказали подлинно бретонскую преданность: Шатобриан — королю, которому больше не верил; Ламенне — свободе и народу. Шатобриан, в присущей ему возвышенной манере, так описал эту сцену: «Я пошел к узникам не для того, чтобы, подобно Тартюфу, раздавать им милостыню, а чтобы обогатить свой ум общением с людьми, лучшими, нежели я. В последней комнате наверху, под крышей, такой низкой, что до нее можно было достать рукой, мы, безумцы, верящие в свободу, Франсуа де Ламенне (ему следовало бы написать: Фелисите, но он стремился к симметрии фразы) и Франсуа де Шатобриан, беседовали о серьезных вещах». Я отправился в Ла-Шене, как некогда ездил в Гран-Бе, чтобы поразмыслить об этих серьезных вещах. Сен-Мало не располагает к мелкому.