Фридрих Ницше

«Милая m-lle Мейзенбух. Какое большое удовольствие вы мне доставили и как вы меня тронули. В первый раз в жизни мне прислали цветы, но я знаю теперь, что бесчисленные живые, хотя и немые краски цветов все же так хорошо умеют с нами говорить. Эти первые весенние цветы цветут у меня в комнате, и я уже более недели наслаждаюсь ими. В нашей полной печали серой жизни так необходимы цветы; они шепчут нам о тайнах природы, они напоминают нам, что всегда можно, всегда должно найти в каком-нибудь уголке мира радость жизни, немного надежды, света, живых красок. Как часто теряешь веру в эту возможность! А какое громадное счастье, когда борцы взаимно ободряют друг друга и, посылая в качестве символов цветы или книги, напоминают о том, что их единая вера еще жива. Здоровье мое (простите, что я упоминаю об этом) начиная с января месяца в удовлетворительном состоянии; приходится только постоянно думать о своем зрении. Но вы сами хорошо знаете, что иногда даже радуешься физическим страданиям, потому что благодаря им забываешь о другой, внутренней боли. Хочется убедить себя в том, что для больной души так же существуют лекарства, как и для тела. Вот моя философия болезни; не правда ли, она дает надежду всякой душе. А разве сохранить в себе надежду не значит быть художником? Пожелайте мне силы для того, чтобы написать 11 оставшихся мне «Несвоевременных размышлений»; когда кончу их, то почувствую, что высказал все, что нас давит и угнетает, и, может быть, после такой, общей исповеди мы почувствуем хоть некоторое облегчение. Примите, дорогая m-lle Мейзенбух, мои самые лучшие сердечные дружеские пожелания».

Наконец, Ницше снова принимается за работу. Инстинктивно возвращается он к тому философу, который помог ему в первые годы его творчества: третье «Несвоевременное размышление» он хочет посвятить Шопенгауэру; десять лет тому назад он прозябал в Лейпциге, и Шопенгауэр спас его; своеобразная радость жизни, его лиризм, эта ирония, с которой он высказывает самые жестокие мысли, — все это возвратило тогда Ницше силу жить. «Если Шопенгауэр только смущает тебя и тяжелым камнем ложится на твою душу, — писал Ницше в то время одному из своих друзей, — если чтение его не дает тебе силы подняться и достигнуть, — несмотря на самые жгучие страдания нашей внешней жизни, — такого мучительно-радостного состояния духа, какое охватывает нас, когда мы слушаем прекрасную музыку, если, благодаря ему, ты не испытаешь такого умственного экстаза, когда тебе покажется, что с тебя спадают все земные оболочки, — тогда, значит, я ничего не понимаю в этой философии». Эти юношеские настроения вновь посетили его; он снова переживает все наиболее плодотворные кризисы своей жизни, которые были в то же время и самыми болезненными, и, отдаваясь во власть философской дисциплине своего прежнего учителя, Ницше снова обретает силу духа. «Мне остается еще пропеть 11 песенок», — пишет он Роде, извещая его о своих ближайших работах. И Шопенгауэр

оказался действительно и песенкой, и гимном в честь одиночества и смелого вызова свету этого философа. Душа Ницше звучала как чистая музыка. Отдыхая от умственных занятий, он воспевал гимн дружбе. «Я пою его для вас всех», — писал он Роде.