Фуку

Лицо знаменитого итальянского режиссёра исказилось, задёргалось, и вдруг я заметил, как он стареет на глазах с каждым словом, мучительно выбрасываемым из себя.

— Вы, иностранцы, завтра уедете отсюда, а нам здесь жить! — закричал он, заикаясь и держась уже обеими руками за шейные позвонки. — Вы не понимаете, что такое мафия… Они переломали кости несчастному «папараццо»[8], который тайком пробрался на съёмки. Он еле выжил… А я ещё хочу сделать хотя бы пару фильмов, прежде чем меня найдут в каком-нибудь тёмном переулке с черепом, проломленным кастетом… Теперь вам всё ясно?

Теперь мне стало ясно всё.

Резолюция не была подписана.

Придя на просмотр «Детского сада» для журналистов и как будто подталкиваемый в спину детскими ручонками тех сибирских мальчишек, которые, встав на деревянные подставки у станков, делали во время войны снаряды, я опять не выдержал и, едва включился свет, выкричал всё, что я думаю о фильме «Кларетта», о том, что такое фашизм. Я был как в тумане и не слышал собственного голоса, а только хриплые сорванные голоса паровозов сорок первого года, трубившие изнутри меня.

А потом я шёл по вымершим ночным венецианским улицам, и лицо Клаудиа Кардинале усмехалось надо мной с бесчисленных реклам фильма «Кларетта», который должны были показывать завтра.

Парень в шлеме мотоциклиста, поставив на тротуаре свой «Харлей», прижимал к бетонной стенке девушку в таком же шлеме. Девушка не слишком сопротивлялась, и при поцелуях слышалось постукивание шлема о шлем. Когда они снова сели на мотоцикл, я увидел на белой майке девушки свастику, нечаянно отпечатавшуюся на спине, прижатой парнем к бетонной стенке. «Харлей» зарычал и умчался по направлению к «дикому» пляжу, унося свастику, по-паучьи впившуюся в девичий позвоночник. Я подошёл к бетонной стенке и потрогал пальцем кончик свастики. Свастика была свежая.

В день рождения Гитлера                                             под всевидящим небом Россииэта жалкая кучка парней и девчонок

                                                                не просто жалка,и серёжка со свастикой крохотной —                                                               знаком нациста, расиста —из проколотой мочки торчит                                                у волчонка, а может быть, просто щенка.Он, Васёк-полупанк,                                 с разноцветноволосой и с веками синими Нюркой,у которой в причёске                                   с такой же кустарненькой свастикой брошь,чуть враскачку стоит и скрипит                                                    своей чёрной,

                                                                             из кожзаменителя курткой.Соблюдает порядок.                                    На пушку его не возьмёшь.Он стоит               посреди отягчённой могилами братскими Родины.Инвалиду он цедит:                                 «Папаша, хиляй, отдыхай…Ну чего ты шумишь? —                                           Это в Индии — знак плодородия.Мы, папаша, с индусами дружим…

                                                            Сплошное бхай-бхай!»Как случиться могло,                                    чтобы эти, как мы говорим, единицыуродились                   в стране двадцати миллионов и больше — теней?Что позволило им,                                а верней, помогло появиться,что позволило им                                ухватиться за свастику в ней?Тротуарные голуби                               что-то воркуют на площади каркающе,

и во взгляде седого комбата —                                                          отеческий гнев,и глядит на потомков,                                       играющих в свастику,                                                                            Карбышев,от позора и ужаса                                заново обледенев…

Но есть имена, на которые сама история налагает после их смерти своё «фуку», чтобы они перестали быть именами.

Имя этого человека старались не произносить ещё при его жизни — настолько оно внушало страх.

Однажды, нахохлясь, как ястреб, в тёмно-сером ратиновом пальто с поднятым воротником, он ехал в своём чёрном ЗИМе ручной сборки, по своему обыкновению, медленно, почти прижимаясь к бровке тротуара. Между поднятым выше подбородка кашне и низко надвинутой шляпой сквозь полузадёрнутые белые занавески наблюдающе поблёскивало золотое пенсне на крючковатом носу, из ноздрей которого торчали настороженные седые волоски.