Хотя я и верю, что ты здоров, но, читая твоё письмо, полученное сегодня, я так волновалась, так вся дрожала с головы до ног и так плакала, что едва чувствую в себе силу написать несколько слов. Вся эта безобразная сцена, как живая предо мной… Какой стыд, какая нелепость… Боже мой, холить, беречь, растить, дрожать над каждым самым незначительным заболеванием, прилагать все средства для того, чтобы ничего не вредило, не задерживало ни развития, ни роста – и вдруг… драка, такая драка!
Стаканами, блюдечками, стульями… Могли проломить голову, отбить лёгкие, сломать руки, ноги… Пусть начала публика, но кто её до этого довёл? Никто не виноват кроме тебя, никто. Ты, неразумный, глупый детёныш, ты, ты говорил такие вещи, которые превратили женщин в фурий… Ты думал ли, что ты преподносил, отрицая матерей, детей, любовь, женщину… Устраняя их из жизни… И неужели ты и теперь считаешь себя правым и не сознаёшь, что, начав такую «эпоху», ты и думать не смеешь о её продолжении… Ни в каком случае! Иначе ты окончательно потеряешься в этом безобразном хаосе, и все твои дарования сведутся на устройство скандалов… Ни о какой серьёзной науке и думать не станешь… Я только тогда успокоюсь, если буду знать, что Москва будет тебе уроком, но никак не началом «эры». Папа взволнован и огорчён ничуть не меньше меня, только, конечно, не так это проявляет. При всей его снисходительности, он всё же видит, что с его сыновьями что-то неладное, и если до сих пор печальная нескладица Кирилловой живописи мучила его, то зато он гордился тобою, а теперь, извини, но гордиться, право, нечем. Я всегда так ненавидела, так боялась драк, грубости, нахальства и теперь должна себе представлять, как ты бьёшь студентов, дам и т. д., и тебя бьют… Смеяться над этим, радоваться этому – это бравада, больше ничего. Стыдно Ларионову и Гончаровой и всем другим, стыдно им, что они позволили тебе так читать, стыдно! Должно было быть чувство меры, приличия, нужен такт, а им только скандал подавай! Если бы я там была (хотя при мне ни в коем случае ты не прочёл бы такой лекции), я умерла бы… Если теперь я так волнуюсь и у меня так колет сердце, то там я произвела бы ещё больше эффекта, чем вы все… Ларионов и комп<ания> окончательно сбили с пути художественного Кирилла, и ты повторяешь его. Статьи о тебе были напечат<аны> во всех газетах одновременно со статьями о Грановском135… Не правда ли, невозможно представить себе таких людей, как Грановский, в роли футуриста… а можно ли вас вообразить Грановскими – это другой вопрос… Экскурсия уезжает в воскресенье вечером, поеду ли я, неизвестно, я всё нехорошо себя чувствую и боюсь, что это чем-нибудь разыграется, что не даст мне возможности поехать. Сегодня спеку пасхи, кот<орые> пошлю тебе. Пожалуйста, не хвастай этим побоищем, ты сам не понимаешь, как это стыдно и не достойно джентльмена.В. Зданевич
P. S. Когда я прочла письмо-простыню Зине, она просто задохнулась от ужаса!.. Вот как мы, «невежественные провинциалы», реагируем на «просвещённые» выступления.
P. <Р>. S. Ты восторгаешься известностью? Но какой! При современной распространённости печатного слова о всех
кричат, но как! Не хочу я такой известности.43
В.К. Зданевич – И.М. Зданевичу
<Тифлис, после 5 апреля 1913 г.>