Футуризм и всёчество. 1912–1914. Том 2. Статьи и письма

Все спят, нельзя взять из соседней комнаты ни бумаги, ни чернил, но я для того и поднялась так рано, чтобы написать тебе, Ильюша. Вчера мы были у Соболевского. Как у него, и как он умеет занимать и принимать гостей, тебе не нужно рассказывать. Теперь я понимаю, почему ты так льнёшь к нему. Вчера был вечер «новой поэзы». Гр<игорий> В<итальевич> прочёл <нам> из всех своих «любимых», «очень любимых» и «самых любимых» поэтов. Всё было страшно интересно. Но в конце его этой поэзы полыхнула зарница, мгновенно осветившая мне страничку не новой, а вечно старой и всегда одинаково мучительной поэзии ревности. Вот из-за этого-то я тебе и пишу, поднявшись спозаранку, – после не будет времени – несмотря на убийственные чернила. Уже с самого начала вечера я обратила внимание на то, что Г<ригорий> В<итальевич> ничего не сказал о тебе, только выразил желание прочесть рецензии и промолвил, что очень жаль, что русские футуристы заимствовали от итальянских только скандалы. Из этого краткого сухого замечания я вынесла впечатление, что ваша дружба вовсе не так велика, как тебе казалось. Но через некоторое время, почувствова<лось> – мною только – что здесь что-то иное. Гр<ригорий> В<итальевич> обижен, почти оскорблён, что ты ему не отвечаешь на его письма: их было три безответных. Я стала было говорить, что, может быть, ты их не получил, но Гр<ригорий> В<итальевич> назвал числа, в кот<орые> они были уже у тебя, прибавив: «Мне пишут каждый день из Петерб<урга>, и я пишу туда тоже каждый день и знаю наверное». В это время папа вставил реплику, что ты собираешься ехать говеть в Новгород… Блеснула молния – в глазах – побледнело лицо, сотня вопросов готова была выскочить сразу, но умение владеть собою, светский навык и пр<очие> щиты прикрыли [собою] правду и в нескольких ищущих словах сделали её понятной только мне. Никто не сказал ему, с кем ты едешь, но, по-видимому, для него – ничуть не новость предполагавшаяся поездка, и неожиданность заключается только в твоём

участии в этом путешествии, а мож<ет> б<ыть> неприятен почему-либо сам Новгород. Ну, словом, вот что: Соб<олевский> ревнует. Он негодует на тебя. За что? Вероятно, за то, что ты не пишешь ему и тем лишаешь его возможности знать что-нибудь о «г-же Поповой», помимо её. А может быть, и ревнует-то к тебе. Ты – футурист-младенец – далёк от этой мысли (да?), вероятно, для тебя Марина Алексеевна – так зовут Попову? – как Гончарова, Тамара Росебовна¹⁴⁷, Джунковская¹⁴⁸

, м<ожет> б<ыть>, Штейн, но отсюда, из такой дали, человеку, изнывающему от сердечной тоски, влюблённому, вероятно, «по-африкански», ему едва ли может нравиться такой неожиданный расцвет дружбы любимой женщины с «солнечным мальчиком». Если бы ты писал ему как прежде, у него не было бы оснований к разным: почему? А теперь он кипит. Уверяю тебя. Я достаточно наблюдательна, а лицо Гр<игория> В<итальевича> – слишком выразительно. Как бы ты ни был теперь занят, напиши ему так, как он этого заслуживает. Хотя, пожалуй, он именно того заслуживает, что сейчас переживает, за то, что он, знакомя тебя с жизнью, забывал или не понимал того, что ты не только солнечный, но и чистый мальчик. А ты, Илья, иногда вспоминай, что в жизни слишком часто создаются [такие] неприятно запутанные отношения, чтобы можно было игнорировать осторожностью даже в пустяках. Между прочим, Соб<олевский> говорил, что на вечере-ужине, кот<орый> делали Сологубу в Тифлисе, Коля Черняв<ский> сказал «что-то» по адресу Игоря Север<янина>, что того так оскорбило, что он немедленно, ни с кем не попрощавшись, уехал из ресторана. Вышел скандал. И Соб<левский> при этом прибавил: «Нельзя же позволять себе говорить, что вздумается». Очевидно, его симпатии не на стороне Коли. Ты ему (Гр<игорию> В<итальевичу>) напишешь? Конечно, о моих предположениях никто осведомлён быть не должен, ни из здешних, ни из Петербургских. Завтра получатся здесь петерб<ургские> газеты, будет ли в них что-нибудь о тебе? Ведь, соб<ственно> говоря, это возмутительно, что я ничего не знаю о том, что с тобою! М<ожет> б<ыть>, есть письма в Тиф<лис>, но сюда их не переслали. Здесь хорошо, как всегда. Вчера были на Зелёном мысу у кн<язей> Барятинских¹⁴⁹

, и завтра едем туда же на целый день. Сегодня приезжают Верховские к Соб<олевскому>. Вчера прибыл Аркаша к нему же. Говоря по правде, мне ехать в Кутаиси очень не хочется, но… nobles oblige¹⁵⁰… Пожалуй, ещё больше не хочется возвращаться домой, но уж тут безо всяких ноблесов. Надо.

Ну, золото моё, вероятно, письмо моё прибудет к тебе ко дню твоего рождения… Увы, ты уже в самом деле большой, мой маленький Ильюшок. Поздравляю тебя, целую и глазки, и узенький неумный лоб, и брови соколиные, и нос иверийский, и щетинку отрастающих волос – надеюсь, ты их не постриг опять? Целую милого ребёночка… Ты для меня всё тот же пухлый, бархатистый, чудесный детяшка, с розовыми пяточками и чудесным ротиком ([а теперь], фи, бритым!), мой сыночек… [А теперь] Ты уходишь всё дальше и дальше, живёшь новой жизнью, приобретаешь новое credo… Занимайся, держи блестяще, чтобы не говорили: башмаки показывает, а дело стоит. Насчёт заграницы, кажется, это не выйдет, м<ожет> б<ыть>, папа и поедет, но один, а я или дома буду, или сюда к тёте Нине приеду. Ну, это всё после обсудим. До свидания через два месяца! Ты на меня не сердишься? Не должен. Если ты отстаиваешь свои убеждения, то неужели я не могу останавливать тебя, когда ты слишком разбегаешься для рискованного прыжка? Всё оставляет свой след, ничто не проходит без этого. Нельзя надеяться на «после», нужна повседневная искренность; чистоплотность убеждений, как и физическая, зависит от постоянного её культа. Как бы я хотела побыть это лето с тобой, или зиму будущую поехать в Москву, мне слишком трудно не участвовать в твоей жизни и довольствоваться только перепиской, да и то хромоногой. Будь здоров.