Гадкая ночь

Ноги у Серваса стали мягкими и непослушными, как у мишленовского снеговика [108]… До указанной медсестрой двери оставалось не больше четырех метров, а его не оставляло чувство, что всё не всерьез, не по-настоящему. У стены стояли две каталки и какой-то прибор на колесиках со множеством кнопок. Внутренний голос кричал: «Беги отсюда!»

Сердце грохотало в ушах, мозг готов был поддаться панике.

Три метра.

Два…

Один…

Шумит вентиляция, дверь распахнута… Силуэт в комнате, человек сидит на стуле, спиной к нему… Мужской голос произносит: …Входи, Мартен… Я тебя ждал. Добро пожаловать… Давно не виделись… Ты не торопился… Наши пути тысячу раз пересекались, и ты тысячу раз меня не замечал… Но теперь ты здесь, наконец-то… Входи, не стесняйся! Взгляни на своего сына…

37. Ребенок делает нас уязвимыми

– Входи, Мартен.

Тот же голос – актера, трибуна. Глубокий, теплый. Тот же учтивый тон. Сыщик почти забыл, как он звучит, этот голос.

– Входи.

Сервас заставил себя сделать несколько шагов. Слева, на медицинской кровати, спал Гюстав. Сердце бухнуло в груди. Вид у мальчика был невинный и умиротворенный, но щеки покрывал нездоровый румянец. Свет фонарей проникал в палату через щели между планками жалюзи, ламп ни на потолке, ни на стенах не было.

Сыщик с трудом различал очертания сидевшего к нему спиной человека.

– Ты ведь меня не арестуешь? Во всяком случае, пока мы не поговорим…

Сервас не ответил. Сделал еще один шаг, оставив Гиртмана слева. Посмотрел на его профиль. Очки, упрямая прядь на лбу, нос другой формы. Встретил бы на улице – не среагировал бы.

Швейцарец повернул голову, поднял подбородок, посмотрел из-за дымчатых стекол очков, и Сервас узнал улыбку и чуточку женственный рот.

– Здравствуй, Мартен. Рад тебя видеть.

Он не отвечал – думал, слышит ли швейцарец бешеный стук его сердца.

– Я отослал Лабартов домой. Они – хорошие солдатики, но ужасно бестолковые. Он – совсем идиот, его книга слова доброго не стоит. Ты читал? Женщина гораздо опасней. Они посмели дать Гюставу наркотик. – Голос Гиртмана превратился в ледяной ручеек. – Надеются отделаться выговором. Но ты ведь знаешь, с рук им это не сойдет…

Сервас молчал.

– Не знаю, как я все устрою. Еще не думал. Предпочитаю импровизировать.

Мартен насторожился, прислушался, но все было спокойно.

– Помнишь наш первый разговор? – спросил вдруг швейцарец.

Еще бы ему не помнить! За восемь лет не было ни дня, чтобы он не возвращался к этому.

– А первое слово, которое ты произнес?

Сервас мог бы ответить, но решил пока не вступать в диалог.

Гиртман понял игру сыщика, усмехнулся и сказал:

– Малер [109]. Ты назвал фамилию «Малер», и я понял: что-то происходит. А музыку помнишь?

О да…

– Четвертая симфония, первая часть, – хриплым, надсаженным голосом ответил Мартен.

Гиртман довольно кивнул.

– Bedächtig… Nicht eilen… Recht gemächlich…

Он по-дирижерски взмахнул руками, как будто и сейчас слышал мелодию.

– «Непринужденно, не торопясь, расслабленно», – перевел Сервас.

– Должен признать, в тот день ты сильно меня удивил. А я человек не впечатлительный.

– Ты назначил встречу, чтобы поговорить о «добром старом времени»?

Швейцарец издал добродушный смешок, больше напоминавший кашель, и повернулся к кровати.

– Говори тише, разбудишь мальчика.

У Серваса упало сердце.

– Чем болен Гюстав?

– А ты еще не догадался? Нет? Я никогда не рассказывал, как однажды – на прежней работе – впервые увидел труп ребенка? К этому моменту мой стаж в Женевском суде составлял три недели. Из полиции позвонили среди ночи; дежурный был потрясен, я слышал это по его голосу. Он назвал адрес, я приехал, увидел жалкий домишко, самовольно занятый наркоманами, вошел и чуть не задохнулся от вони: пахло блевотиной, кошками, протухшей едой, окурками, испражнениями, грязью и жженой фольгой. В коридоре и на кухне по стенам пешком ходили тараканы. В гостиной на продавленном диване сидели два пьяных, обдолбанных мужика, у них на коленях лежала женщина, столик был завален шприцами и жгутами. Они закачали в вены все имевшееся в наличии дерьмо и находились в невменяемом состоянии: женщина, мать девочки, мотала головой, один из наркоманов грязно ругался. Малышка оказалась в соседней комнате, лежала в постели. На вид я дал ей года четыре или пять, потом оказалось – семь. Жестокое обращение и полуголодная жизнь сделали свое дело…

Гиртман посмотрел на Гюстава.